— Ученые, которые спешат уехать. А кто гарантирует, что в ваших чемоданах нет донесений, предназначенных Бонапарту? А посему, я могу логически сделать вывод, что под видом ученого скрывается шпион. Вас будет судить военный трибунал. Значит, вы будете расстреляны, а ваши вещи — конфискованы.

— Но обвинения будут притянуты за уши… Вы же прекрасно знаете, что они ложны!

— Хатчинсон[149] командует английскими войсками и живо интересуется тем, что вы везете. На войне, как на войне… Все средства хороши.

— В таком случае привяжите меня к мачте или закуйте в кандалы! — сказал я, вставая и намереваясь присоединиться к своим собратьям по несчастью.

Внезапно Смит крепко сжал мне руку.

— Чтобы избежать всех этих неприятностей, возможно, существует одно решение…

— Какое? — с надеждой спросил я.

— Цифровые уравнения… — пробормотал он.

— Не понял?

— Вы специалист. Не возражайте! Я увлечен математикой, и я читал ваши заметки по уравнениям для Академии наук. Ваш первый доклад в Академии датируется 1789 годом, не так ли? — Так оно и было. Он продолжал: — Я знаю, вы ждете возвращения во Францию, чтобы опубликовать новые работы по уравнениям. Скажите, что нет, и вы солжете!

— Зачем, если вы, похоже, и так все знаете? Разве я не прямой человек?

— В Египте вы написали трактат по алгебраическим уравнениям. Вы собрали в нем все, что человечество о них знает.

Вы хотели опубликовать все это в Каире под эгидой вашего Института, но вам не хватило времени. Но работа сделана и существует. Из этого я делаю вывод, что трактат при вас и находится в вашем чемодане. Или я ошибаюсь?

— Я изумлен подобной точностью…

— Простые выводы, сделанные на базе достоверной информации…

— Кто же мог вас проинформировать?

Смит расхохотался:

— Об этом писали в «Египетском курьере». Не было ничего проще, чем его читать всякий раз, когда какой-нибудь из ваших кораблей пытался преодолеть нашу блокаду. Трюмы всегда бывали им набиты… Таким образом, я шаг за шагом следил за вашим проектом и с самого начала упивался мыслью о том, что смогу с ним ознакомиться!

— Но почему моя работа так вас интересует?

— Я очень увлекаюсь уравнениями, я уже говорил. Это мое хобби, и вы даже не представляете, какое значение это слово имеет для англичанина. Я готов вести переговоры ради того, чтобы стать первым читателем ваших работ…

— Что вы хотите с ними сделать?

— Я их прочитаю. Вот и все.

— Подождите, пока я опубликую трактат…

— Удастся ли вам? Возвращение во Францию вам еще не гарантировано. Но даже если все сложится к лучшему, много ли времени мне оставила судьба, чтобы успеть все прочитать?

— Carpe diem,[150] Форжюри. Солдат каждый день должен считать последним в своей жизни. Думаете, это каприз? Мы, англичане, таковы.

— А что вы мне предложите взамен?

— Freedom, Форжюри. Свободу для вас и ваших друзей…

— А наши ящики?

— Они ваши, разве нет?

— И это все, что вы требуете за нашу свободу?

Смит ответил тоном, который принято называть английской флегмой:

— Древности интересуют меня гораздо меньше алгебры.

— Ну, вы согласны?

Назавтра он высадил нас в Александрии. Он стоял на палубе и лично приветствовал каждого ученого.

— Я выиграл больше, чем вы, — сказал он мне, едва я ступил на трап.

— Триста страниц бумаги против спасенной жизни… Вы уверены?

— Даже если бы вы отказались мне их дать, я бы вас отпустил, — ответил он. — Я знаю, что вы не шпион.

— Мы обмануты, — вздохнул Фарос у меня за спиной.

— Однако живы! — уточнил Сент-Илер.

Приходилось смириться с этой мыслью. Мену оказался прав.

Мы не сумели проскочить. То была единственная победа, которую он сумел одержать, но нам пришлось очень дорого за нее заплатить. Нас поместили в карантин. Все говорили только о чуме… Каир успел капитулировать, и это мудрое решение, позволившее избежать новых жертв, дало нам возможность торговаться. В середине лета Контэ, Деженетт, Дютертр[151] и Жакотен с группой ученых двинулись в сторону Франции. Фарос успокаивал себя тем, что, возможно, копии Розеттского камня удалось спасти. Если Контэ сдержит слово, копии скоро будут переданы Моргану де Спагу.

— Если только судьба не устроила им кораблекрушения…

Сент-Илер день ото дня мрачнел все больше.

Я уже писал, что мы очутились во Франции только осенью 1801 года. А Розеттский камень? К этому я еще вернусь, ибо развязка уже близка.

2 сентября Мену капитулировал. Тотчас начались переговоры, но у нас больше не было козырей на руках. Развязалась война нервов. Первые дни сентября были посвящены обсуждению того, что мы можем увезти с собой. Хатчинсон играл за англичан, и нам казалось, что мы выиграли, поскольку проект капитуляции, подготовленный французами, не запрещал ученым сохранить карты, бумаги, записки, коллекции и собранные «памятники истории».

— Камень спасен! — возрадовался Фарос, сжав Сент-Илера в объятиях.

— Подождем окончательного решения англичан.

Осторожный Сент-Илер был прав. Да, Хатчинсон вполне мог согласиться, но существовал еще Гамильтон,[152] человек, словно вышедший из тени. Кто он был такой? Удачливый коллекционер, антиквар, увлеченный Египтом, или секретарь английского посольства в Константинополе, уполномоченный в Александрии? Он вмешивался во все, давил на Хатчинсона и в итоге стал играть первостепенную роль в переговорах. Гамильтон сосредоточился на вопросе «памятников истории» и отказался его даже обсуждать. Англия непременно должна завладеть Розеттским камнем. Нам сообщили, что последнее решение таково: мы можем забрать предметы искусства и науки, привезенные из Франции, однако все найденное в Египте считается общественным достоянием и должно быть передано англичанам.

— Камень потерян, — вздохнул Сент-Илер.

— Два года сумасшедшей работы и нечеловеческих усилий впустую. Я отказываюсь это понимать, — отважно заявил Фарос. — Я предпочитаю сбросить наши коллекции в море!

— Они познают судьбу Александрийской библиотеки! — воскликнул Сент-Илер. — Не отдадим ничего! Сожжем все наши рисунки!

Я попросил немного времени перед тем, как они приступят к осуществлению этого драматического плана.

— Ты еще на что-то надеешься, Орфей? — спросил меня Фарос.

— Я хочу увидеться с Уильямом Гамильтоном.

Я связался со Смитом, и тот согласился подготовить встречу. Я был уверен, что он окажет мне эту услугу. Через три дня он пригласил меня на борт своего корабля.

— У меня нет хороших новостей… Гамильтон отказывается с вами встречаться…

— Почему?

— Его трудно понять… Мне кажется, он не тот человек, за кого он себя выдает. Это не дипломат, не любитель искусства, что — настоящий шпион! Он работает на короля Георга III[153] Розеттский камень бесценен для Короны и ни в коем случае не должен попасть в руки вашего Буонапарте. Это очень серьезно, Форжюри, и вы тут бессильны. Не стоит сражаться за проигранное дело, поверьте солдату, который знает, что порой жизнь буквально висит на волоске. Уступите камень — это единственный способ спасти остальную вашу коллекцию…

— Но как объяснить подобное упорство?

Он задумался, потом ответил:

— Англия сделает все, чтобы Франция не расшифровала иероглифы. Большего я вам сказать не могу. Я и так уже перешел границу дозволенного. Но я настаиваю: уезжайте без камня. Тем более, — добавил он с улыбкой, — вы ведь успели сделать копии. А этого Гамильтон не знает…

— Почему вы опять помогаете мне?

Взгляд Смита просветлел.

— Я проглядел ваш трактат об уравнениях. Мои поздравления… Англичане любят игру и умеют уважать тех, кто сильнее. Но только время от времени… Мы называем это fair play.[154] А теперь забудьте о нашем разговоре. Возможно, завтра мы вновь станем врагами.