Найденный нами клад был огромен, но времени не хватало.
Мамелюки не забыли про нас. Солдаты, которым было поручено охранять нас, смотрели на нашу работу с недовольством.
Зачем столько опасностей и волнений ради каких-то там папирусов, терракотовых ваз, колонн и кариатид, деревянных статуэток и иероглифических легенд, вырванных у памятников?..
Мы молча засовывали в сумки эти предметы, ставшие богатствами, пред которыми мы преклонялись. Полагаю, наш грабеж объяснялся так: мы вырывали у земли Египта ее тайны в надежде их расшифровать. Если мы и потерпим поражение, у нас хотя бы останется кусочек священного. А у священного есть одно качество: оно не объясняет себя.
Даже я, Орфей Форжюри, признаю, что уступил желанию брать то, что принадлежало фараонам. В их гробницах, расположенных на западе, я нашел статуэтку невероятной чистоты, в великолепном состоянии. Это была часть украшения саркофага. Терракотовая форма представляла собой gisant — надгробный памятник в виде лежащей фигуры человека. На этом саркофаге был изображен фараон. Его невероятная прическа покрывала плечи и спускалась на руки, скрещенные на груди.
Его тело покрывали иероглифы.
— Наступит день, и я тебя прочитаю, — прошептал я, беря статуэтку.
Но, взяв ее, я понял по ее весу, что она внутри пуста, и услышал, как она звенит, когда я ее двигаю. Статуэтка открывалась, как шкатулка для драгоценностей. Я клянусь, там не было ни золота, ни серебра — лишь простой амулет из яшмы, представлявший собой скарабея. Этот предмет не был помечен Комиссией по искусствам, которой я руководил. И я взял его себе. Должен ли я сожалеть об этом? Чтобы оправдаться, я мог бы рассказать о том, как поступали некоторые другие.
Увы, кража есть кража, и чужие ошибки не оправдывают моей. Но какая-то странная сила понуждала меня завладеть этой статуэткой. Странно, однако я сразу почувствовал, что она может быть полезна в нашем деле расшифровки… И рука моя сама засунула ее поглубже в сумку.
Я знаю, что речь моя весьма спорна. Однако у меня еще будет повод поговорить об этой статуэтке, которая сыграет особую роль в последующих событиях.
За исключением этого единственного факта, имеющего ко мне отношение, я полагаю, что в целом работал для общего блага экспедиции. В перерывах между раскопками в земле Верхнего Египта и рисованием его красот я занимался организацией учета. Там, внутри, возможно, находился ключ, который мы искали. На примере того, что я нашел в пятой гробнице фараонов, члены комиссий, которыми руководили мы с Костазом, начали заносить в список то, что мы признавали достойным интереса, — огромная работа, достойная монахов-бенедиктинцев из моего детства… Но мы ничего не приукрашивали. Мы лишь точно воспроизводили чудесный мир, которым восхищались. Мы сделали около ста таблице иероглифами; все они были нарисованы от руки и проверены один за другим…. Кроме того — обелиски, двери, опоры храмов, фризы, барельефы, саркофаги, изображения птиц, обезьян, рыб, лошадей, коров или крылатых быков, целые сцены, что рассказывали о жизни фараонов или жизни Богов с головами крокодилов, а также священников, рабов и цариц. Мы захватили также необычайное количество каменных и бронзовых скульптур. То была наикрупнейшая художественная конфискация в человеческой истории. Морган мог быть спокоен: то, что сделали мы, было намного грандиознее и хуже, чем то, что сделала его итальянская комиссия…
Индивидуальные грабежи, возможно, никогда не будут прощены, но мы не можем осудить коллективное присвоение египетских сокровищ. Наши действия служили для самого главного, для цели, которую мы преследовали: найти ключ для раскрытия этого упрямого языка. Я об этом уже говорил. Нам потребно было разрешать загадку. Ввести в темную комнату, где мы были заключены, свет фараонов. Для этого мы, ученые, и занимались кражами. Могли ли мы поступить иначе? Мы были убеждены, что тайны письменности находятся в гробницах фараонов. Следовало спасти то, что ускользнуло от предыдущих грабежей. Если другие были всего лишь грифами-стервятниками, которые думали только о личном обогащении, то мы были охотниками, шедшими по следу. Разумеется, мы брали, вырывали, расчленяли, но эта огромная работа служила не только нашей славе, но и славе фараонов.
Вероятно, вас подобное мое заявление удивит. Говорить о филантропии — не преувеличение ли? Я докажу, насколько я прав, противопоставляя нас простым грабителям. Я думаю о тех, кто ждал, когда мы закончим нашу работу, чтобы своровать то, что мы добыли. Очень скоро об этом придется рассказать.
В ноябре 1799 года наша исследовательская миссия закончилась. Мы поспешили вернуться в Каир, в Институт. Возвращение прошло без волнений, и мы воспользовались доброжелательностью Нила. Вдоль реки мир казался вполне реальным, и присоединение Мурад-бея к французам[132] положило конец смертоносным засадам его всадников. Но, прибыв в Каир, мы обнаружили, что положение лишь ухудшилось. И кто нес за это ответственность? Члены экспедиции!..
Ученые и военные начали сталкиваться друг с другом во внутренних сражениях, которые лишь больше ослабляли наши позиции. И чем сильнее падало настроение, тем ожесточеннее разгорались ссоры. Эта адская спираль начала виться после отъезда Бонапарта. С тех пор солдаты стали считать себя вправе говорить все, что они думают об ученых, а последние отказывались выносить солдатский сарказм и злословие.
— Они считают нас лишними ртами!..
Ученый Талльен[133] раздражался тем больше, чем больше не покладая рук работал над административной реорганизацией Египта.
— Считать баранов и есть их мясо — это разные вещи! На-ка, получи. Вот! Прямо в лоб!
Один кавалерийский офицер ударил Талльена ладонью…
Дело дошло до генерала Клебера, который ничего не смог поделать…
Нам всем пора было во Францию. И если ученые еще могли хоть как-то обосновать свое присутствие здесь, то армия не видела в этом никакого интереса и рассуждала следующим образом: экспедиция имела целью послужить Бонапарту, но что делать здесь после того, как он покинул Египет? Логично.
Клебер к этому добавлял: «Несмотря на обещания, Бонапарт никогда не вернется! Экспедиция развалилась, а солдаты мечтают вернуться домой». Об этом говорили. Возмущались. То тут, то там грозили бунтом… Бездействие и праздность — абсолютные пороки. Арабские женщины, которых некоторые покупали себе, дабы скрасить одиночество, только усугубляли отсутствие их собственных Сюзон, Маргарит и Мадлен, которых стало так не хватать, что сердца буквально раздирало на части.
Войска хотя и жаловались, но все еще продолжали повиноваться, и приказ не изменился: удерживать Египет. Что касается ученых, то они считали, что не должны получать приказы. Они говорили, что их миссия выполнена. Этот тонкий нюанс позволял им утверждать, что их работа закончена. Таким образом, они были вольны возвращаться во Францию и постоянно цитировали одно из последних пожеланий Бонапарта, переданное Клеберу: после возвращения ученых из Верхнего Египта их общая отправка домой должна быть организована незамедлительно.
— Я посчитал, мы все здесь… Значит, мы уезжаем! — воскликнул Виллото,[134] музыкант и певец.
Это было логично, как теорема, но прежде, чем высказать свое мнение, я решил побеседовать с Фаросом, который тоже склонялся к отъезду.
— Если не считать чумы, офтальмии, которая нас ослепляет, кишечных болезней, харканья кровью и отвратительного настроения солдат, что мы выигрываем, оставаясь в Египте?
Не зная Верхнего Египта, он не мог понять всего того, что еще предстояло найти. Но когда я пытался ему об этом рассказать, он резко обрывал меня:
— Чего нам не хватает в наших альбомах для рисования? Очередного амулета, коллекции идолов, неповрежденного саркофага?
