Камень, который позже некоторые проповедники сочтут проклятием, стал тогда высшей целью. Подтвердит ли решение связанной с ним загадки истину, содержащуюся в Библии, или надо готовиться к крушению устоявшихся понятий, к которым наш мир так жестко привязан? Возможно, правда скрывалась в иероглифах Зодиака Дендеры. Тем временем спящее могущество фараонов бросало вызов Ватикану. «Пятнадцать тысяч лет!» — радовались наиболее циничные противники Рима, довольные тем, что могут навредить его власти.

Лично я, открывая бурную полемику, которая зажжет самые серьезные умы и самые достойные общества вплоть до самих коридоров Папского дворца, думал о словах, которыми успел обменяться с Фаросом и Орфеем. Если даже разглагольствования о знаках Зодиака так разрывают души, что произойдет, когда будет расшифрована письменность фараонов? Я понял тогда, до какой степени мы были правы, интересуясь расшифровкой, и вспомнил вдруг об угрозе Гомпеша на Мальте: «Ватикан — а он очень плохо относится к Бонапарту — никогда не оставит вас в покое. Остерегайтесь…»

Один лишь фрагмент изображения с потолка храма в Дендере мгновенно спровоцировал ожесточенный спор. Что же будет, если однажды мы сумеем прочитать послания из прошлого, которые Жоллуа, Терраж, Виван Денон и другие откопали вместе с прочими зарытыми сокровищами?

Наши открытия показывали нам, что расхитители гробниц и разрушения, произведенные Цезарем и Феодосием, а равно временем, не сумели стереть фараонов окончательно.

Те закрепились в песке, словно в своем молчании, и высились над нами. Росли сомнения: быть может, самый мир был построен на этих развалинах и нашей лжи?

Эти грозные вопросы укрепляли наши соображения о Востоке и его опасностях, однако обязательства, коему мы пообещали следовать, никто не отменял. Ле Жансем, Форжюри и я, все мы не изменим больше своего мнения: мы будем искать правду, какой бы ни была ее цена, даже если фараоны обрушат цивилизацию, к которой мы сами принадлежали.

— На сегодняшний день наибольшая опасность исходит от тех, кто использует наше незнание в стремлении обосновать свои утверждения. Антиклерикалы в этом смысле ничем не лучше догматиков. Мое заключение таково: надо опасаться и тех, кто ничего не знает, и тех, кто выдумывает.

Фарос Ле Жансем был прав. Пока ничего не доказано, а предположения о фараонах и сотворении мира зависели от опасного нравоучения, которое, как и любое мракобесие, питается принципом, согласно которому человек, как и природа, боится пустоты. Чтобы победить, мракобесие старается заполнить ее догмами; и чтобы с ними бороться, надо преуспеть в деле расшифровки. Увы, до внятного перевода было еще очень и очень далеко.

Наше трио часто собиралось в Институте и обсуждало знаки Зодиака Дендеры… Разгадаем ли мы когда-нибудь шараду в центре этого Зодиака? Четыре женщины стоят, поддерживая на руках центральный круг, где, возможно, изображено сотворение мира; еще восемь сидят на корточках, уперев колени в землю, несут на себе тот же груз. Получалась цифра двенадцать, но есть ли в этом какой-то смысл? Почему восемь из них поднимали взгляд к тому, что вроде бы должно быть небосводом, ибо там представлены астрологические знаки? Нам еще предстояло хождение в Каноссу…[117] Пока же фараоны заставили историю вздрогнуть.

По мере того как ареопаг ученых открывал для себя чудеса, описанные Жоллуа и Терражем, прибывшими из Верхнего Египта, зашатались и другие догмы. Подземелья, эти подземные гробницы, колоннады и порталы Эсны давали столько поводов для страстных дискуссий. Пусть мы придерживались разных взглядов на значение этих произведений, но восхищение объединяло всех. Некоторые даже дошли до того, что усомнились в совершенстве греческой модели, которую наши учителя полагали универсальным критерием красоты. Неужели фараоны угрожали и нашей культуре? Расшифровка иероглифов приобретала неслыханное значение. Какая будет выгода для того, кто сумеет расшифровать! — слышалось все чаще и чаще. Разумеется, наше трио думало о Бонапарте. Неужели он в порыве своей гениальности сумел раньше всех предугадать те невероятные результаты, которыми он мог бы воспользоваться?

— Верхний Египет! — повторял Форжюри. — Ответ находится там.

Но в это время новые события подтолкнули и оживили нашу историю.

В то время как на самом юге Египта наши юные друзья Жоллуа и Виллье дю Терраж открывали тайны Асуана, на севере, около поселка Розетта, отряд под командованием офицера Пьера-Франсуа-Ксавье Бушара выкопал замечательный камень, которому было дано то же название.[118] С этой новостью, которую сочли чрезвычайной, мы связывали самые большие надежды.

Иногда судьба закладывает самые неожиданные и самые счастливые виражи. Я полагаю, можно говорить так об открытии Розеттского камня, ибо именно в тот момент, когда экспедиция стала сомневаться и разделилась, судьба явила ей свое благорасположение.

Розетта была населенным пунктом, весьма соблазнительным для французов. Она находилась напротив Александрии, где мы высадились, и представляла собой один из прелестнейших оазисов. Он нас заворожил в прямом смысле этого слова. Приятный и теплый Восток, разноцветие красок, плоды, вкус которых мы уже оценили на Мальте. Бананы, фиги, финики — здесь росло все. Розетту судьба благословила дважды: рядом были Нил и Средиземное море. Поэтому Розетта цвела, и в ней хватало зелени для скота. Там можно было есть то, что отчасти напоминало нашу страну. Французскому гарнизону, оставшемуся здесь, в Розетте очень нравилось.

Но то был всего лишь мираж, который испарился, когда мы узнали, что турецкая армия только что высадилась неподалеку в Абукире.[119]

Абукир, проклятое название. Мы до сих пор оплакивали уничтожение нашего флота Нельсоном и потерю четырех тысяч наших людей. Поэтому Розетта решила не сдаваться. Она решила держаться до последнего. В ней была вода, был провиант — остальное должны были предопределить укрепления. То, что назвали фортом Сен-Жюльен, стало предметом особого внимания Бушара, который начал возводить там главный оборонительный рубеж. Начались земляные работы, и однажды солдаты наткнулись на странный кусок темного гранита.

Таким образом, удивительным чудом, благодаря англо-турецкой угрозе, экспедиция получила то, что составит, по моему мнению, нашу самую большую победу: открытие Розеттского камня…

— На нем написано иероглифами и по-гречески!

Фарос держал в руке тайное донесение Бушара. Его функции печатника и моя близость к Бонапарту давали нам право на некие привилегии, которыми мы охотно пользовались.

— Если оба текста идентичны, — сказал Фарос, — достаточно будет перевести с прекрасного языка Елены и сравнить тексты… Ключ! Наконец-то! У нас есть ключ!

Орфей больше осторожничал и пытался остудить пыл нашего востоковеда:

— Ключ — это хорошо. Но вы уверены, что он откроет нужную дверь?

— Давайте подождем, пока не узнаем побольше, — безостановочно повторял я, но это разумное предписание мало воздействовало на меня самого. Я был старшим из нас троих, но и самым нетерпеливым. Я хотел разобрать и проанализировать Розеттское открытие, которое так взбудоражило наши надежды.

По поводу каменной плиты я напишу всего несколько строк, ибо чувствую, что время поджимает и силы оставляют меня.

С 1 июня 1818 года, то есть с того дня, когда я начал мое повествование, я только и делал, что сидел за рабочим столом. Мне хотелось как можно больше написать о нашей истории. Я слабею все больше. Кажется, в начале рассказа я упомянул, что начал харкать кровью. В это утро мой платок опять был полон мокроты. Я так и не смог вылечиться от горячки, подхваченной под Сен-Жан-д'Акром.