Он стал диктовать свои труды, где рассказывал о химических опытах, о медицине, о Земле и Луне, о звездах и людях и о многом другом. То, что она записывала, было очень интересно, часто – непонятно и всегда – неожиданно. Шакира, изумляясь высказываемому Хафизом, порой замирала, останавливая письмо, а он сердился:

– Пиши!

– О, Хафиз, – как-то раз осмелилась она заметить, – неужели в Коране говорится об этом?!

– Мир арабской науки и ученых, Шакира, и Коран – не одно и то же! – только и заметил Хафиз и продолжил диктовать. – Пиши!!!

Впрочем, он иногда отвечал на ее вопросы, а со временем – все чаще, находя, что Шакира меняется под влиянием новых знаний и способна кое-что понять и усвоить. Долгими вечерами она с наслаждением впитывала передаваемое им знание, а однажды воскликнула, и это прозвучало из самого сердца:

– Если бы у меня была еще одна жизнь, я посвятила бы ее Знанию!

– Кто знает… кто знает… – таинственно отозвался Хафиз, но вдруг спросил: – А как же любовь?

– Такой, как была, больше не будет. Я точно знаю – никогда не будет… Да и не надо. Так любить я не смогу больше никогда: такая любовь даруется лишь однажды.

Он промолчал, и она посетовала:

– Как жаль, что ты не учил меня раньше!

– Раньше? А что бы ты смогла – раньше! – по-настоящему услышать?

– Что?.. – Она было удивилась, но быстро поняла, что он имел в виду: раньше все ее существо, всю душу и сердце, разум и волю заполняло и подчиняло себе одно всепоглощающее чувство – страстная любовь. И она сама ответила: – Да-да… Я внимала лишь одному, только одному – его имени…

И будто услышав ее, медленно прокатилась за окном, явившись откуда-то из таинственного далека, гроза, в раскатах грома которой мистически отозвалось и тихо угасло вдали: «Фархад… Фархад… Фархад…»

«Беги, малыш, беги и прячься!» Это последнее, что она слышала. Последнее, что успел крикнуть отец. Повторять не требовалось. Она вообще была очень послушным ребенком. Хотя, как говорили в их семье, немного себе на уме… «Бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся». От страха сердце выбивалось из ритма с дыханием, это мешало бежать, и она отметила на ходу, что эта мысль ее заботит. Видимо, это и отвлекло ее внимание – всадник, свесившись на ходу с седла, схватил ее за руку и втащил на лошадь. Было очень больно: он чуть не вывихнул ей руку, но страшнее не стало. То ли она не могла испугаться больше, чем уже испугалась, то ли не в полной мере осознавала опасность. Всадник продолжал крепко сжимать ее запястье. Свешиваться поперек крупа лошади было крайне неудобно. Колено мужчины уперлось в ребро, от боли она дернулась, и его хватка ослабла. Это позволило ей извернуться и укусить его за руку. О! Кусаться она умела! Может быть, он и поймал бы ее снова, но бой продолжался, и дротик, вошедший в его спину ровно на уровне лопаток, дал ей свободу. Кубарем в кусты. «Бе-ги-и-прячь-ся», – продолжало стучать в висках. Больше никто ее не искал.

Вчера вечером она услышала, как отец распоряжался готовиться к уходу на дальний Двор. Голос был встревоженный. Работник Тьорд предлагал вступить в бой, но отец сказал, что уже все взвесил и решил: другого выхода нет. Эта общая тревога не дала ей как следует уснуть, зато на рассвете, когда «те» ворвались в селение, она сразу вскочила, и последние слова отца лишь избавили ее от остатков сомнения – бежать!

В кусте было нежарко, тихо и довольно мягко. Очень хотелось есть. Но она дала себе слово дотерпеть хотя бы до темноты, а потом… А что потом? Можно ли вернуться домой? Гд е отец? О последнем не хотелось думать совсем, что-то зловещее сразу вползало в сердце и шипело: «Лучше не думай об этом». Но ведь про еду думать можно? И она с удовольствием стала вспоминать всю еду в доме своего отца. Ее очень хорошо кормили. Даже рыжий зазнайка Эрик из соседнего двора, что за Гремящим ручьем, не имел столько вкусной еды. Она вспомнила поджаренных над очагом небольших птиц (Тьорд в изобилии приносил их из леса), крупную, нежно пахнущую рыбу (они ловили ее с отцом, и она очень быстро наловчилась чистить ее сама), белый волокнистый сыр и сколько душе угодно молока! Но, кажется, пить хочется все-таки больше.

Рядом с кустом блестела на солнце лужа. А она все не решалась покинуть свое убежище. Чтобы не думать, чего хочется больше – есть или пить, – она решила поспать и выйти попить ночью.

Утром так кружилась голова, что она никак не могла вспомнить, солнце ли высушило лужу или она выпила ее сама, выбравшись в темноте на четвереньках – то ли от страха, то ли от слабости. Все же нельзя пока выходить. Она чувствовала – должен быть знак.

Опять ночь. Сверчки.

Когда солнце взошло в третий раз, она лежала, наслаждаясь тем, что перестал урчать живот и больше не сосет под ложечкой. Скоро она встанет и пойдет. Вста-нет-и-пой-дет…

Что-то зашуршало рядом. Сначала она даже не обратила внимания, подумав, что это птица или какое-нибудь мелкое животное. Но тень была слишком большая. Это человек! Сиди тихо, малыш, это «те» могут тебя искать. Человек, казалось, не заметил ее, и она успокоилась. И вдруг она услышала: «В этом кусте кто-то есть». Человек говорил тихо и задумчиво, будто самому себе. Мелькнула слабая надежда, что она не заинтересует его. Но человек продолжал разговаривать с собой, и она поневоле прислушалась: «И этот „кто-то“ в кусте очень боится и страшно хочет есть». Она невольно вздохнула – это правда! Куст предательски качнулся, выдав ее окончательно! Теперь оставалось лишь ждать, что предпримет незнакомец. Ветки раздвинулись, и прямо перед носом она увидела ладонь, полную орехов. Восхитительных, крупных, дивно пахнущих белых орехов! Стоя на четвереньках, она жадно потянулась к ним ртом. Но рука отодвинулась. Совсем немного. Нестрашно, можно и подползти! Она потянулась еще, но в такт ее движению орехи опять немного «отползли». Однако умопомрачительный ореховый дух уже одурманил сознание. Наконец она настигла их и стала подбирать губами с ладони и поспешно жевать, чтобы в рот вошло больше. Ладонь больше не двигалась, незнакомец ждал, пока она съест все орехи. Когда они кончились, она блаженно потянулась и подняла глаза. И – отпрянула! Прямо перед своим лицом она обнаружила синие-синие спокойные, смеющиеся глаза. От неожиданности и орехового опьянения она выдохнула: «Ты кто?», и сама поразилась, как незнакомо и слабо прозвучал ее голос. Человек расхохотался и спросил в ответ: «А ты-то кто?» – и, протянув руку, погладил ее по голове. Она очень устала бояться, а этому человеку было приятно доверять, и она дотронулась до его руки. Ладонь была сухая и теплая, это ей понравилось, и она позволила вытянуть себя наружу.

– О, так ты девочка?! И давно ты здесь сидишь?

– Три солнца, две луны.

– Хороший ответ. Он говорит о том, что ты быстро соображаешь, умеешь считать и не врешь, твой голос это подтверждает: ты долго молчала. Ну, пойдем?

Это было сказано так спокойно и решительно, что возражать нечего было и думать. Да и не хотелось.

К вечеру добрались до моря. Она так устала, что еле-еле плелась. Опять хотелось есть, а теперь еще – спать. Но незнакомец шел и шел, и не подчиниться было невозможно. Море она видела впервые, но как-то не поняла его. Лишь много месяцев спустя она увидит его, именно увидит – внутренним зрением – и примет и полюбит навсегда. Но сейчас сознание, перегруженное событиями последних дней, воспротивилось еще одному сильному впечатлению – и море, и даже корабли у темного деревянного причала не тронули воображения.

Незнакомец кого-то искал. Он остановился на пригорке и стал внимательно оглядывать людей у воды. Наконец, обнаружив кого искал, стал спускаться к причалу, потянув ее за собой. Ей оставалось лишь тупо переставлять ноги.