— Что же им за это будет?

— Очищение от скверны — вот что! Мы — орудие в руке Господа и призваны послужить наказанию нечестивого государства и тех, кто его поддерживает. У пророка Исайи знаешь как сказано? «Ярость Господа Саваофа опалит землю, и народ сделается как бы пищею огня; не пощадит человек брата своего…» Каждый апрель в день скорби мы молимся: «Воспряни, воспряни, Иерусалим, ты, который из руки Господа выпил чашу ярости Его, выпил до дна чашу опьянения, осушил…»

Он вскочил и принялся бегать взад-вперед по каморке, в которой не было никакой мебели, ноги его заплетались в соломе, устилавшей пол. «В огне мы найдем очищение», — повторял он то ли в ярости, то ли в экстазе. Собственная риторика и музыка старинных, назубок выученных текстов завораживали его. — Вот поэтому мы готовы принять и приветствовать все, что послужит против сатанинского царства, которым правит Князь тьмы. Хочешь доказательств? Пожалуйста! Наши предки давным-давно, во время царствования Бар Кохбара, были законопослушны и до мелочей соблюдали обряды, а все-таки государство их было разрушено. Ты же учила историю, правда? И знаешь почему? Их великий грех был в том, что они торопили события — Мессия еще не явился, а они объединились. Как и сейчас — все повторяется…

Он прервал свою пылкую речь и глянул на молчаливую собеседницу, будто готов был отразить любые ее аргументы. Но вместо этого она спросила просто:

— Хорошо, ну а ты сам не боишься? Погибнешь ведь, если мы взорвем бомбу…

— Пусть, — был ответ. — На то Господня воля.

— Значит, ваш Бог со всем согласен? Даже с нашими требованиями?

— Что ему за дело до каких-то требований! Это все политика, игры… Я же объяснил: Тора запрещает евреям всякие эти игры. Наша единственная задача — приготовиться к приходу Мессии. Не предпринимать ничего и ничего не решать до этого великого дня. Никакой роли нам не отведено — только эта. И если мы отступим — снова получим Освенцим, получим атомный взрыв. Так записано и предсказано.

Снаружи раздались шаги, и в дверном проеме возник силуэт еще одного парня — у этого через плечо висел «Калашников».

— Беспокойно что-то на дороге, моторы гудят. Похоже, солдаты едут.

— С чего это вдруг? Брось паниковать! — Расмия осталась невозмутимой. — Стой на страже, как приказано.

— Может, отойти подальше от шоссе?

— Нет, останемся здесь.

— Если уж устраивать взрыв, так поспешим. Чего дожидаться?

— Приказы надо выполнять в точности. Ступай отсюда и держи себя в руках. Раз уж ты избран — будь достоин своей миссии.

Дверной проем опустел — часовой исчез. Выйдя наружу, он снова укрылся под навесом. Ему хорошо была видна дорога внизу в долине — отсюда до нее рукой подать. Автомобиль промчался в сторону Хайфы. Спустя минуту появился военный грузовик и остановился у обочины. Солдат спрыгнул на землю, махнул рукой в сторону ближней фермы. К нему присоединился еще один. Часовой встревожился, не зная, что делать — продолжать наблюдение или пойти доложить о том, что происходит. Решил остаться — он был совсем юн, лет семнадцати, только что стал членом «Шатилы», это было его первое поручение. Парнишка и гордился этим, и умирал от страха. Нет, не смерть страшна — он же сам вызвался участвовать в акции и не рассчитывал выжить. Но столько рассказывали о том, как израильтяне поступают с пленниками, — пытки хуже, чем смерть…

Собака залаяла где-то — может, та самая, которую слышал Эссат. Чего она лает — испугалась кого-то или, наоборот, обрадовалась, или по другой какой-то причине, ведомой ей одной?

Часовой весь вытянулся, пытаясь получше рассмотреть, что происходит на шоссе. Грузовик тронулся с места. Вдали, возле Хейогева вроде что-то движется — впрочем, может, показалось… Зато внезапно он отчетливо расслышал непонятные звуки за спиной, на той стороне холма, которую отсюда не видно. Остальные из их группы ушли — если сумеют, найдут спасение в Ливане. Только Расмия и он обрекли себя на смерть во имя ислама. Да еще какой-то психоватый еврей. В нелепом одеянии, безоружный — его, похоже, вообще ничего не интересует. Что такими дурнями движет, понять нельзя. Евреи, которые пошли с арабами против своих же… А, зачем над этим голову ломать…

Его колотил настоящий озноб, живот вдруг схватило. Невыносимо — что это за звуки у него за спиной?

Он снова сунулся в каморку:

— Что-то подозрительное на холме. Побегу проверю.

— Только недалеко и ненадолго. — Расмия крутила ручки коротковолновогоо приемника военного образца и не обернулась. Часовой бросился вниз с холма по палящему солнцу и тут же исчез из виду.

Эссат первым заметил на холме домишко, плотно окруженный деревьями.

— Я пошел вон в тот дом, — показал он солдату, который был с ним, второго он послал вперед осмотреть полуразрушенный амбар сбоку от шоссе. — А ты дождись приятеля и поднимайтесь оба туда. Только сначала пусть он обшарит как следует амбар.

Солдат пошел вперед по шоссе, а Эссат принялся карабкаться на холм, держась меж кустов, чтобы те, кто в доме, если, конечно, там кто-то есть, не заметили его из окна. Метрах в двадцати он услышал, что где-то рядом настраивают радио, и упал на землю, за низкую стену. Пополз вдоль нее — звуки стали слышнее.

Стена кончилась, за углом была дверь — до нее метров пять. Один прыжок — и он в доме. Если, конечно, не заперто. Или лучше подождать солдат? Нет, времени нельзя терять. Он достал револьвер, снял предохранитель, ринулся к двери. И, распахнув ее, увидел ту, которую искал: Расмия сидела у стены напротив, на полу перед ней радиоприемник. Рядом раскачивался, уперев локти в колени, молодой еврей.

Взгляд Расмии был полон изумления — на миг Эссату показалось, что он прочел в ее глазах бешеный гнев, но девушка, вскочив на ноги, бросилась к нему и спрятала лицо на его груди. Вся дрожа, она прижалась к нему и, когда, наконец, заговорила, в ее голосе послышались слезы:

— Прости, не могу удержаться. Прости — ты же знаешь, обычно я владею собой.

Свободной рукой Эссат погладил ее волосы.

— Я бы на твоем месте еще не так плакал, — сказал он успокаивающе. — А мы уже думали, тебя схватили. Ждем вестей, а их все нет и нет.

Расмия, будто смутившись, отстранилась от него, опустила глаза.

— Не могла выйти на связь. Ребята из «Шатилы» начали подозревать — я боялась…

Она оглянулась на своего спутника, который тоже поднялся и стоял рядом с выражением безграничного недоумения.

— Сейчас сюда поднимутся солдаты, ступай встреть их, — велел Эссат. — Только глупостей не наделай. Скажи ему, Расмия.

— Выполняй, что сказано, — поспешно распорядилась она.

— Но…

— Никаких «но». Ты мне подчиняешься, забыл?

Парень чуть помедлил, но все же вышел.

— То, что ты для нас сделала, — просто здорово! — сказал Эссат. — С этой бомбой в Иерусалиме мы справились.

Расмия смотрела на него во все глаза:

— Обезвредили?

— Да. Но ты знаешь, я думал о тебе плохо. Когда посоветовали в аэропорту тебя не задерживать, я просто ушам своим не поверил. — Он в восхищении засмеялся. — Ну блеск — такая работа!

Она слабо улыбнулась в ответ. Эссат сунул револьвер в кобуру.

— Бомба здесь? Армагеддон, значит, был задуман? — Он снова рассмеялся беспечно.

Расмия не отвечала. Выражение страха и изумления медленно сходило с ее лица, и внезапно Эссат увидел перед собой хорошо знакомую неподвижную маску. Живая девушка, плачущая и улыбающаяся одновременно, исчезла, на него смотрели сузившиеся злые глаза. Ошеломленный, он протянул было к ней руку, но прямо в сердце ему уперлось дуло пистолета:

— Назад! Не двигаться!

Эссат замер, скованный ужасом.

— Быстро, — будто выплюнула она ему в лицо. — Руки вверх, вверх, скорее. То-то! — И ловко выхватила из кобуры его револьвер.

— Не понимаю, — Эссат не узнал собственного голоса, так жалко прозвучали эти слова.

— Еще бы тебе понять! Вы, сионисты, все поголовно идиоты. Вечно хвалитесь, будто всех умнее. Но теперь с этим покончено.