Баум несколько удивился, с чего бы это среднего ранга кэгэбэшник (он сделал заключение о ранге исходя из его возраста и послужного списка) отправился из Дамаска в Париж. Странная поездка. Русские, конечно, логикой не блещут, но даже КГБ в своей безумной игре людей на манер пешек не двигает.

— Надо занести в досье данные о приезде товарища Беляева, — сказал он секретарше. И, наконец, снова повернулся к Алламбо, который все это время терпеливо ждал, сидя в его кабинете.

— Есть одно подозрение, знаешь, у меня бывает…

Алламбо подавил улыбку и постарался изобразить на лице то, что, он надеялся, сойдет за вежливый интерес:

— Русский этот — кэгэбэшник — прибыл из Дамаска с временной аккредитацией. Насколько нам известно, никакой он не эксперт в области коммерции. И ничего сейчас не происходит между Францией и Сирией, чтобы привлечь внимание русских. Ergo:[8] у КГБ свой интерес в этом путешествии из Дамаска в Париж. Тут, по-моему, что-то нечисто. За этим Игорем Васильевичем Беляевым надо понаблюдать как следует. И фотографии сделать получше. Та, что переснята с его паспорта, какая-то размазанная. Надо так сфотографировать, чтобы ухо было видно. Судя по выражению глаз, он близорук и постоянно носит очки. Вот и надо его сфотографировать в очках, как ты считаешь?

— Слежка круглосуточная?

— Да, непременно.

— У меня людей нет.

— Тогда пусть румыны малость отдохнут, а то мы им надоели до смерти.

— Шефу это не понравится.

— Его беру на себя.

В ту ночь четверо молодых людей явились в дом на площади Жанти: им надлежало выполнить полученный приказ. Несмотря на позднее время, они не делали никакой тайны из своего визита. Трое громко протопали по лестнице в комнату, где остановился Саад Хайек. Пробыли они там около часу, четвертый все это время простоял в дверях, выходящих на улицу. Ночные посетители обошлись с Хайеком жестоко сверх всякой меры, однако так и не услышали от него того, что им не терпелось услышать, — он просто не знал ничего.

На следующее утро около девяти в доме появилась местная полиция. Здание к этому часу почти обезлюдело, здешние жильцы — в основном нелегалы — не испытывали ни малейшего желания иметь дело с полицией, тем более принимать участие в расследовании убийства. Обитаемую квартиру дежурный инспектор все же нашел: за одной из дверей, в которые он колотил кулаком, зашаркали медленные шаги, и на пороге показался древний старик, он провел полицейских за собой в убогую, почти без мебели комнату — тут на стуле недвижно сидела еще более древняя старуха.

Слышал он ночью что-нибудь? Старик неопределенно пожал плечами — может, и слышал. Вот и отлично, а что за шум-то был? — Инспектор спрашивал добродушно-грубовато, он всегда так разговаривал с подобными людьми.

Старик пробормотал, что в жизни ему не доводилось слышать такого жуткого крика. А закончился этот вопль рыданиями, добавил он. Вроде как визг сначала, а потом рыдания. Будто кто-то просил о чем-то. Вот в тот миг он и понял, что это мужчина, потому что сначала, когда он от крика проснулся, ему показалось, будто голос женский. Но эти мольбы… Мужчина был, это точно.

— По-арабски говорил?

— Да, по-арабски. Потом опять такой же вопль. И еще много раз.

— А другие голоса слышал?

— Нет.

— Так-таки и не слышал? А видел кого-нибудь?

— Что я мог видеть из своей комнаты?

Старик переминался с ноги на ногу, вид у него был не то недовольный, не то испуганный, а может — и то, и другое.

— Мы боялись нос высунуть, — сказала старуха. — Тут место такое, смотри в оба.

— Закрой рот, — прикрикнул на нее муж. — Тебя, что ли, спрашивают?

— Это был предсмертный крик, — продолжала старуха, не обращая на него внимания. — Я-то знаю, я ведь в шестьдесят первом была в Константине. Говорю вам — так перед смертью только кричат. — И она принялась качать головой.

— А что вы знаете об этом жильце — его Абу Афа звали…

— Ничего, ровным счетом, — ответил старик.

— Это его настоящее имя?

— Откуда мне знать?

— А долго он тут жил?

— Они приходят, уходят — как я могу знать? Мы сами по себе. В наше время лучше язык за зубами держать. Подонки… Они все тут без документов…

— Ты с ним разговаривал?

— Никогда в жизни.

— Сколько времени он тут жил?

— Не знаю — несколько дней, может, с неделю или меньше.

— Кто-нибудь его навещал?

— Ни разу не видел.

— А может, женщина? Бабу-то уж наверняка приводил, такой мужик — и чтобы один спал…

Старик помялся, утер каплю с носа ладонью.

— Подонок, — произнес он. — Жирный боров.

— Ночью, значит, ты никого не заметил — кто при — шел, кто ушел…

— Говорю я, мы у себя в комнате были. Спали.

— Но все же ты слышал, как мужчина что-то просил по-арабски, так ведь?

— Это было слышно. Слов не различишь, но точно, что по-арабски.

— Ты хоть какие-то слова разобрал?

— Вроде он Аллаха призывал. Или просто кричал «нет» — долго так — ла-а-а, ла-а-а… Между нами стена вот эта…

— А ты? — обратился полицейский к старухе.

— Она вообще ничего не слышала. Голову под подушку спрятала, когда это началось. Да и вообще она глухая. Не обращайте вы на нее внимания.

Он что-то грубо приказал ей по-арабски.

Та шмыгнула носом, но не смолчала:

— Как человек может такое выдержать? — вымолвила она, тряся головой. — Я слышала ва-хьяятак… ва-хьяятак — прошу вас, прошу вас…

Инспектор уголовного розыска обернулся к сержанту:

— Время казенное только тратим. Может, другого кого поискать?

— Другие скажут, что и криков-то не слышали. Оглохли, мол, на время.

— Ясно. Как всегда, — со вздохом согласился инспектор, которому смерть как неохота было продолжать допрос: он терпеть не мог всех этих североафриканцев, корсиканцев, выходцев с Ближнего Востока, — словом, всех кто родом из мест южнее Марселя. Это из-за них, считал он, в Париже существует преступность. Работник он был добросовестный, но его тянуло к спокойной жизни, серьезность сержанта казалась ему помехой.

— Сдается мне, это обычное выяснение отношений, у арабов это принято, — сказал он, поглядывая на старика и старуху, заерзавших под его недовольным взглядом.

— Да нет, подумайте только, как его терзали! — возразил сержант. — Стало быть, он их сам разозлил. Кофе, может, не предложил — вот они и озверели…

Шутка вышла мрачная. Инспектор снова поморщился, уставившись на стариков. Это разве люди? Звери настоящие — что они друг с другом выделывают, а?

— У нас документы в порядке, — заспешил старик. — Мы имеем все права. Двадцать два года тут живем. И ни разу никаких неприятностей с полицией.

— Ладно, ладно…

— Нас не будут в это дело вмешивать?

— Не беспокойся, дед, не будут.

— Ты слышала, что сказал этот господин? Ступай, проводи их.

— Мы считаем, что данным убийством должно заняться ваше управление, — начальник уголовного розыска, сидя в кабинете у Альфреда Баума, тщательно подбирал слова. — Убитый — подданный Ирака, паспорт выдан в Багдаде. В иммиграционной карте указал ложный адрес.

Папку, в которой лежали три листка бумаги с весьма скупыми данными и с полдюжины сделанных на месте происшествия фотографий, следовало тут же вручить Бауму, но полицейский с этим не спешил, побаиваясь решительного отказа. Вместо этого он извлек из кармана пачку «голуаз маис» и, не предложив хозяину кабинета, закурил сам — не такой он был человек, чтобы соблюдать все эти никчемные условности, даже если ему что-то нужно было от собеседника, — и, подобно огнедышащему дракону, выпустил из ноздрей плотное облако дыма:

— История малоприятная. То есть даже весьма неприятная. Какой-то араб или похожий на араба, тридцати шести лет, если верить сомнительному паспорту. Может, правда, а может все вранье. Он, видно, снял комнату в одном из этих старых зданий на площади Жанти, которые скоро начнут сносить, — собираются проложить удобную дорогу к Лионскому вокзалу. Там всякая шушера обитает — из Северной Африки, из Ирака, палестинцы, ну, сами знаете. Живут нелегально, так что рта никто не раскроет, чтобы помочь следствию. Во всяком случае, из дома № 18, где его убили, жильцов будто водой смыло — исчезли. Так что мои люди и узнать-то ничего не смогли толком, одну пожилую парочку нашли, допросили.