Какая трусость с его стороны, подумал Тано. Трусость худшего сорта. Сам он не мог допустить, чтобы его семья в чем-то нуждалась — ни здесь, ни на другом конце света. Дело не в том, чтобы никто не увидел твоего краха, а в том, чтобы краха не случилось. Он должен что-то придумать. Снова пересчитал: пятнадцать месяцев. Или даже меньше, если облигации снова упадут в цене, а он так и не решится продать их. И еще есть страховой полис с покрытием в пятьсот тысяч долларов, но эти деньги получить нельзя, ведь никакого несчастного случая не произошло. Он не стоит таких денег, пришло ему в голову. Но в соответствии с общей политикой Troost все директора компании по всему миру должны быть застрахованы на эту сумму. И Тано при уходе с работы договорился о продлении страховки еще на полтора года. Срок почти вышел. Через три месяца исполнится полтора года с тех пор, как голландцы его уволили. Полтора года без работы. Полтора года он надеялся, что от него потребуется какая-нибудь консультация, рассылал резюме, ждал ответов. Полтора года. Пятнадцать месяцев. Пятьсот тысяч долларов. И он сам — с неизвестной датой смерти.

После того как он упал с лестницы той самой ночью, когда его друзья купались в бассейне у Тано Скальи, Рони пришлось остаться в больнице. Его отвезли в лабораторию и в рентгеновский кабинет. Я позвонила домой сказать сыну, что мы задержимся, потому что той записки, что я написала под крики мужа — «Мы с твоим отцом уехали по одному делу, но скоро вернемся, если что — звони мне на мобильный. Все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Целую. Мама», — мне показалось недостаточно. Прежде всего для меня самой. Хуани не звонил, и я хотела выяснить, что с ним. Мне нужно было это знать, чтобы успокоиться и заняться Рони с его сломанной ногой, как он того заслуживал. Я попала на автоответчик. Повесила трубку. Интересно, неужели он до сих пор бегает с Роминой босиком по улицам, как тогда, когда он попался мне на глаза при выезде из Лос-Альтоса. Или он снова надел коньки? Куда же они, хотелось бы знать, бежали? Почему? Может, спасались от кого-то или от чего-то? Или сами за кем-то гнались. Или просто бегали безо всякой цели. Я попыталась выкинуть все эти вопросы из головы. Поискала в сумочке сигареты, но их там не оказалось. Решила пройтись поискать киоск. По тому же коридору мне навстречу шли трое мужчин в белых халатах. Я узнала дежурного врача, потом поняла, что он шел из отделения травматологии вместе с хирургом, который должен оперировать Рони. При встрече со мной они остановились. И только стоя перед ними — одна перед тремя незнакомцами в белых халатах, — я вдруг поняла: то, что происходит вокруг, гораздо серьезнее, чем я могла себе представить. И это касалось не только сломанной ноги моего мужа. Но тогда я еще не представляла себе, насколько все серьезно. Врачи пытались доходчиво и в подробностях рассказать, что намерены делать. Речь шла не только о том, чтобы наложить на сломанную ногу гипс и зашить рану. Перелом сложный, он требует операции, общего наркоза, нужно соединить обломки кости и закрепить их болтами. Меня поразило упоминание о болтах. Я скривилась, и ноги у меня стали ватными. Хирург все говорил какие-то слова о большой и малой берцовых костях, об их соединении, но травматолог понял, что со мной что-то происходит, и попытался успокоить:

— Это почти что обычная операция, очень простая, не волнуйтесь.

Я кивнула, не объясняя им, что выражение моего лица изменилось не из-за операции или боли, даже не из-за мысли о возможном риске. Дело было в болтах. Меня поразило, что их вставляют в тело и они не стареют вместе с остальным организмом. Куски железа, пластика или резины останутся целыми даже тогда, когда надобность в них отпадет. Когда плоть вокруг них разложится и истлеет. После того как умер мой отец, мама вдруг решила вынуть его зубные протезы, а я стала возражать:

— Ты не должна трогать папины зубы.

— Это не папа, это всего лишь труп, — ответила она.

Мы страшно поругались. Было уже почти не важно, что отец мертв, главное — что она собиралась сделать с его вставными зубами.

— Зачем они тебе? — закричала я.

— На память. — Мама удивилась, что я этого не понимаю.

— Это отвратительно!

— Еще отвратительнее будет, если однажды из земли достанут его истлевшие кости вместе с зубным протезом.

И добавила:

— Пусть этим придется заниматься тебе, а не мне.

Так оно и случилось. Однажды мне позвонили с кладбища Авельянеда: кто-то из нашей семьи должен был подписать бумагу о том, что мы согласны на извлечение останков моего отца. Мы тогда уже жили в Альтос-де-ла-Каскада, и ехать на кладбище мне было слишком далеко и долго. Я очень редко бывала там, с тех пор как мы переехали в новый дом. В тот самый, который купили у вдовы Антьери. В тот, где мы живем сейчас. Но кто-то из родственников обязательно должен был явиться. И это сделала я, потому что мою маму к тому времени уже сожгли в крематории согласно ее воле. Папа же лежал в земле. До того самого дня. И тут эти челюсти, сохранившиеся, несмотря на время и работу червей, напомнили мне не столько об отце, сколько о саркастической ухмылке матери. Болты тоже сохранятся, как и зубные протезы. Будут лежать в земле, пока их не извлекут оттуда. Хотя ни Рони, ни я, ни наши знакомые из Лoc-Альтоса не попадем ни на Авельянеду, ни на какое-нибудь другое муниципальное кладбище. А на частных кладбищах не нужно вынимать из земли останки, чтобы освободить место. Там покупают дополнительный участок. Расширяют кладбище. Или придумывают что-нибудь еще. Там вокруг много места для дальнейших захоронений. Но если такое произойдет, если на частных кладбищах тоже начнут извлекать покойников, чтобы освободить место, или если мы однажды не сможем оплачивать расходы и утратим право на участок, если нам позвонят с кладбища и попросят кого-нибудь присутствовать при эксгумации того, что останется от Рони, то я, или Хуани, или наши внуки увидим среди останков эти болты.

Пока я ждала у дверей операционной, все думала о разных имплантатах. Вспоминала их разновидности. Заставляла себя вспоминать. Чтобы не думать ни о Рони, ни о Хуани, который все еще не брал трубку. О стентах, кардиостимуляторах, протезах, за которыми специально едут в США или Германию. О ВМС.[55] Хотя нет, ВМС не подходит, пожилым ее себе устанавливать нет надобности, а представить себе женщину детородного возраста в могиле я не могла, это было уже слишком. Интересно, вырезают ли кардиостимуляторы из трупов перед похоронами? Это ведь дорогая вещь. Почему бы не наладить своего рода вторичное использование? Странно, что никто в поселке не заговаривал о таком бизнесе. Я бы не позволила, чтобы из Рони вырезали болты. То же самое можно сказать и о силиконе, ясное дело. Такие вставки тоже переживут свою хозяйку. Сохранятся нетронутыми среди истлевшей плоти, земли и червяков. В моей могиле кто-то сможет обнаружить два силиконовых полушария. Хотя для чего они там… И в могилах многих наших соседок тоже найдется силикон. Я представила себе частное кладбище, где будут покоиться жительницы Лос-Альтоса: на глубине в пару метров под идеальным газоном лежат силиконовые полушария уже без грудей. И протезы. И болты.

Я вышла в сад покурить. Зажгла сигарету. Потом еще одну. И еще. Позвонила Хуани. Никто не взял трубку. Он должен быть дома. Я хотела бы думать, что сын спит слишком крепко и не слышит телефона. Но может быть, он все еще где-то гуляет. Или отключился, и не потому, что уснул. А от алкоголя. Или от чего-то другого. Мне это трудно выговорить. От cannabis, так ее называют в бюллетене American Health and Human Service Department,[56] которую подсунула мне Тереса Скалья, вскоре после того как узнала, «что у вас произошли некоторые неприятности». Нет, этого быть не может, он мне пообещал, что такого больше не повторится, и я «должна верить в своего сына, он сумеет справиться с этой пагубной привычкой». Так нам сказали специалисты-психологи, которые приезжали в поселок и разговаривали с родителями «детей из группы риска», убеждали нас верить в своих детей. Но проблема была не в этом. Многие из нас не верили в самих себя.