Зал взорвался аплодисментами. Единственный персонаж моноспектакля, разбросав по сцене прочитанные письма, поклонился публике. Откуда-то несмело раздалось: «Ре-жи-ссе-ра!» Он бодро вбежал на сцену и, раскланиваясь публике, широко улыбнулся. Она, с трудом стряхнув оцепенение, медленно, придерживаясь за спинки кресел, подошла к краю сцены. Их взгляды встретились. Он подал руку и вытянул ее на сцену. Она, не стараясь скрыть слезы, собрала последние силы, размахнулась и влепила звонкую пощечину. Зал затих. Послышался шум опускающихся кресел. Все подумали, что пьеса продолжается.

– Зачем ты из нашей любви сделал спектакль? – едва держась на ногах, выдохнула она.

Он взял ее за руку и, заставив поклониться, представил:

– Знакомьтесь, это автор моей пьесы.

«Браво!» – закричали зрители. – «Браво!»

Она, цепляясь за него руками, медленно сползла на пол. Он бросил на нее охапку только что врученных ему цветов и побежал раздавать автографы.

Зал заполнился музыкой Бетховена.

Один мой поклонник ассоциировался у моей дочери с украинской колбасой. Этот продукт оставался в нашем холодильнике после каждого его визита. Но так было не всегда. На первое свидание он принес арбуз, на второе – маленький тортик, а на третье – банку кофе. Но на арбуз у него была аллергия, а сладкое и кофе он в пищу не употреблял. Тогда он начал приносить колбасу.

Это был целый ритуал. Он прятал руки за спину, загадочно улыбался и торжественно провозглашал:

– Сейчас будем ужинать.

Потом с видом добытчика шел на кухню, тщательно измерял колбасный круг, делил колбасу на три равные части и отрезал одну. Потом вспарывал ножом оболочку и резал колбасу на тонкие кружочки. Аккуратно укладывал их на тарелку и совал мне под нос:

– Понюхай, как пахнет! Просто песня, а не колбаса.

До песни не хватало совсем немного. Он открывал дверцу нашего холодильника, грустно смотрел на то место, где по задумке дизайнеров должна стоять бутылка спиртного и, не обнаружив ее, обреченно вздыхал:

– Ладно, будем пить чай.

За чаем он был немногословен. Говорил о том, что его подвел поставщик и не привез запчастей. Рассуждал на тему: «как аукнется, так и откликнется». Жаловался на плохую погоду и соседей сверху. Когда оставался последний кусочек, он говорил:

– А это тебе. Ешь, ешь – поправляйся. Вон ты у меня какая худая.

Его готовность поделиться с товарищем последним куском меня всегда умиляла. Но на этот раз в своих добрых намерениях он явно переборщил:

– Вот когда будем жить вместе, я возьму твое питание на контроль.

– А кто тебе сказал, что мы будем жить вместе? – возмутилась я.

– А мне не надо ничего говорить. Я и так все понимаю. Неужели я не вижу, что ты нуждаешься в заботе и внимании. Я тебе все это могу дать.

– Все – это колбасу?

– Ну почему только колбасу? Ты же понимаешь, я не могу делать тебе дорогие подарки до тех пор, пока не уверен, что мы будем вместе. Какой смысл тратить деньги на женщину, с которой все равно расстанешься? А если я буду уверен, что мы поженимся, значит все, что я тебе подарю, будет наше.

Я подумала, что он просто неудачно пошутил и стала его внимательно разглядывать. Смотреть особенно было не на что. Маленькие, спрятанные за толстыми веками глаза, пухлые щеки, двойной подбородок. Шеи почти нет. Основания кистей и сгибы на локтях «перевязаны» складками жира. Живот мирно покоится на коленях. Весь он как будто небрежно упакованный багаж, края которого выдают его цвет и содержимое. Если ему расстегнуть рубашку, то его станет гораздо больше. Я закрыла глаза и представила, как медленно разрезаю эту оболочку, и его тело вываливается на тарелку Вздрогнула. Брезгливо поморщилась.

– Что с тобой? – с беспокойством спросил он.

– Ты знаешь, я поняла, кого ты мне напоминаешь.

– Кого?

– Украинскую колбасу. Ты тоже завернут в оболочку.

– Ну и шутница ты у меня. А, может, все-таки попробуем?

Подошел. Обнял. Потянулся своими пухлыми губами. Запахло чесноком. Уперлась двумя руками в грудь. Напряглась:

– Уходи! Иначе разрежу на кусочки и спрячу в холодильник!

– Ты чо, ненормальная? Я к ней со всей душой, а она – разрежу, заморожу. Ну и ешь тогда одни арбузы!

Подкатился к двери. Обулся. Жадными глазами посмотрел на холодильник. Вернулся на кухню. Забрал остатки колбасы. Мягко закрыл дверь. Больше я его не видела. Как и украинскую колбасу.

В знак расставания он подарил мне хомяка. Нет, Миша никуда не уезжал. Просто мы пришли к выводу, что наши отношения нерентабельные: он меня не устраивал в сексе, а я его – в любви. Он не понимал, что количество любви прямо пропорционально сексу. Миша приходил ко мне в свободное от работы, рыбалки, охоты, друзей, семьи время. А я должна была его ждать. В общем, на роль Пенелопы я не согласилась, и мы решили расстаться друзьями. Хомяк стал знаком мирного урегулирования конфликта, и я назвала его в честь любовника – Мишкой.

Мишка был очень похож на своего человеческого тезку. Он целыми днями спал, прятался от посторонних глаз и вылезал на свет Божий только к вечеру. Тщательно обнюхивал вокруг себя пространство и, убедившись, что ему ничто не угрожает, подбирался к миске. К еде он приступал не сразу. Сначала выскабливал место для столования, потом носом передвигал миску на подготовленную территорию и только потом начинал чмокать. Он съедал все, что было в миске, набивал щеки и перемещался в угол отдыха, где, развалившись на подстилке, призывно попискивал и требовал, чтобы ему уделили внимание. Но стоило только подойти, как он тут же прятался за подстилку и затихал. Иногда я выпускала его на волю: делала из книг манеж и сажала его в самый центр. Он испуганно оглядывался, хватался лапами за свои надутые щеки и начинал кружиться на одном месте. Мишка не любил открытое пространство. Он лупил на меня свои глаза-точки и просился обратно: в клетке он чувствовал себя лучше. Он знал, что там под его подстилкой спрятана корочка хлеба, зернышки и его любимая морковка. Я не сразу выполняла его просьбу, потому что было интересно смотреть, как Мишка паникует. Он кружился на одном месте, пугался своего хвоста, таращился на незнакомые предметы, которые я бросала в манеж – карандаши, тапочки, очки – и, поднимаясь на задние лапы, начинал пищать.

– Как вы похожи, – радовалась я. Миша тоже боялся свободы. Конечно, на своей-то подстилке удобнее. Не надо ни о чем заботиться. Тебя напоят, накормят, в постель уложат, погреют, утешат, успокоят. В клетке не дует. И главное, взамен ничего не потребуют. Что с тебя взять-то? Разве что корочку хлеба. А важный-то какой, щеки дуешь, будто и правда что-то умеешь.

Мишка притихал, опускал голову и стыдливо закрывал ее лапами.

– Что, стыдно стало? – продолжала я воспитательную беседу. Ладно, расслабься. Твоя территория помечена, я на нее не претендую. Только зачем надо было тянуть три года. Ни себе, ни людям: за другого замуж нельзя, а тебе решиться трудно. Как мне это все надоело! Вот подожди, дочь вырастет, ой, отвернись, подруга жены идет, ой, кто-то стучится. Ну чего ты боишься? Никто тебя здесь не тронет. Ладно, иди в свою клетку. Спать пора.

Как только Мишка оказывался в клетке, он забивался в угол и, накрыв голову обрывком газеты, исподтишка смотрел на меня. Если я не подавала никаких знаков, он вставал и начинал грызть прутья своего жилища. Я брала его на руки, и Мишка успокаивался. Самым высоким проявлением его любви считалось легкое покусывание. Иногда Мишка был особенно щедр: он выдавливал из своих щек часть продовольственных запасов и, борясь с искушением, отворачивался.

Через полгода мы отмечали его первый день рождения. Я подарила ему новую, более просторную клетку, сделала праздничный ужин и угостила его кусочком торта. Мишка уплетал его за обе щеки, когда раздался звонок в дверь.

– Мишка, к нам гости, – сказала я, отпирая замок. На пороге стоял Миша.