— Ты пришел все-таки на мой праздник, король Людовик. Я рад. А за тобою, — добавил он, переводя взгляд на Жуанвиля, — увязалась, я вижу, и твоя тень. Впрочем, так оно обычно и свойственно тени. Так что я, по правде, вас обоих и ждал.

Он смотрел на Жуанвиля один только миг, но за этот миг на голове у Жуанвиля ощутимо прибавилось седых волос. Он хотел отвернуться и не сумел, хотел поднять руку и нащупать на теле крест — и не смог, такой свинцово тяжелой стала вдруг его собственная рука. Дым колыхался, затуманивая красноватый блеск костров, и казалось, что время застыло, остановилось, стало вязкой тягучей массой, которую можно лишь разрывать руками или рубить мечом, если, конечно, сил достанет его поднять.

— Встань, Ангелина, — сказал между тем человек в зеленом трико ведьме, распластавшейся у его ног. — Ты хорошо выполнила приказ. За это получишь награду, какую просила.

Сказав это, он поднял руку и щелкнул пальцами. В тот же миг земля у ног его забурлила, взрыхлилась, плюясь песком, камешками и червями, и разверзлась наконец ямой, из которой, извиваясь, потянулась черная скрюченная рука.

— Ангерран! О, Ангерран, мой дорогой Ангерран! — вскричала ведьма, в которой Жуанвиль с бесконечным изумлением узнал вдруг Ангелину де Куси — женщину, которую видел только один раз много лет назад, но которая и тогда поразила его своей неподвижной, искусственной красотою, природа коей открылась сполна только лишь теперь.

Упав на колени перед разверстой могилой, ведьма схватила руку, тянувшуюся из земли, и стала покрывать ее поцелуями. Рука извивалась и загребала воздух костлявыми пальцами, пытаясь нащупать опору. Человек в зеленом трико улыбался, глядя, как она хватает за волосы женщину, в безумном порыве никак не перестававшую ее целовать.

— Бери своего мужа на эту ночь. Нынче он твой, — сказал человек и, подняв голову, произнес громче: — Нынче все веселятся и в радости. Ну, веселитесь же! Что ж вы? Ну!

И твари встали с колен, и, будто опомнившись, снова побежали к кострам, и вновь загремел хохот, и вой, и визг, и странная, дикая музыка понеслась над поляной, сопровождаемая столь же диким пением на неведомых языках.

Человек в зеленом отвернулся от своих подданных, вновь рассыпавшихся по поляне, и сказал:

— Пойдем, король Людовик. О многом нам с тобой надобно поговорить.

— Я не пойду с тобой, — сказал тот, и это были первые его слова с того мгновения, как ведьма де Куси опустила их на лысой горе. — Не стану ни говорить с тобой, ни слушать тебя. Сейчас мы с моим добрым другом уйдем, и ты не посмеешь нам помешать.

— О нет, ты не уйдешь, король франков. Не сразу, — улыбка человека в зеленом стала немного шире, но в ней — так, во всяком случае, почудилось Жуанвилю, — внезапно скользнула грусть. — Если б ты вправду так сильно хотел уйти, ты бы сам бросился наземь с метлы, на которой тебя привезла сюда эта рабыня. Ты бы в смерть пошел радостней, чем сюда. Но ты же не мученик, нет? Ты всего только святой. А святому не должно страшиться нечистого — к тебе же грязь не пристанет, хоть сверху донизу тебя ею облей. Чего же тебе страшиться?

Он говорил и одновременно двигался, и с ним разом Людовик и Жуанвиль тоже двигались — неведомо как, помимо своей воли и даже помимо своего тела, словно воздух, пропитанный дымом и паром, сам двигался кругом них, заставляя их ноги переступать и их тела сгибаться. Когда человек в зеленом договорил, оказалось, что они сидят на двух бревнах лицом к лицу. Впереди полыхал костер, и Жуанвиль обнаружил себя в длинной, неспокойной тени, которую в пламени этого костра отбрасывал Людовик. Жуанвиль даже почти и не видел этого костра за фигурой своего короля: только его, человека, за которым следовал не задумываясь хоть в самый ад.

— Вот так-то лучше. Все на своих местах. Ну, — сказал человек в зеленом, кладя ладони себе на колени и чуть нагибаясь вперед. Он сидел против Людовика на одном уровне с ним, глядя ему прямо в лицо — так, как никто не смел сидеть с королем, и так, как никто, должно быть, не смел сидеть с человеком в зеленом. — Ну, что же, король франков, поведай мне теперь свои тревоги.

Людовик молчал. Он не двигался, и профиль его, освещаемый алым светом, был тверд и неподвижен, и казался еще острей, еще резче, чем обычно в последние годы.

— Не хочешь, — проговорил человек в зеленом, не дождавшись ответа. — Что же, тогда я тебе поведаю свои. Как ты, сможешь принять исповедь от такого, как я?

— Я не прелат, чтобы исповедь принимать, — тихо сказал король. — Да и не можешь ты исповедаться.

— Точно! Точно говоришь, ты не прелат — оттого-то к тебе я обращаюсь, а не к прелату. Когда ты сидишь под своим дубом в Венсенне и приходит к тебе стар и млад, убийца и вор, растлитель невинных и еретик, разве не обещаешь ему справедливого суда?

— Обещаю. Но то человек. В самом черном сердце есть место для Бога, а стало быть, и для правды.

— В каждом? Да ну? — спросил его ужасный собеседник и кивнул в сторону — туда, где наполовину выбрался уже из земли мертвый сир не Куси.

Жена его, не дождавшись, пока ее благоверный выпростает из могилы ноги, торопливо срывала с его чресл остатки истлевшей одежды. У Жуанвиля при виде этого мурашки побежали по коже. Он смотрел, не в силах понять, кто из этих двух чудовищ мертвое, а кто — живое.

— Бедная женщина, — сказал человек в зеленом. — Совсем обезумела, когда ты, добрый король, велел повесить ее мужа на суку в своем любимом Венсенне, ровно как и тот трех мальчишек повесил в своем лесу. Она и прежде колдовством баловалась, да так, слегка, а как не стало ее Ангеррана — совсем помешалась. Видишь ли, добрый король, никто, окромя ее мужа, не умел насытить ее вечно голодное лоно. Вот и сейчас она, гляди — даже ноги ему из земли не вытащит, ей ноги его без надобности, видишь, что ищет… Прокляла себя совсем, погубила вконец только за то, чтобы изредка, пару раз в год, возвращать себе то, без чего жизни своей не мыслит. Так что справедливый твой приговор, король Людовик, не только успокоил трех мертвецов, но еще одного сделал вовек неупокоенным, а душу этой женщины обрек на такие муки, каких ни один из твоих прелатов даже вообразить не в силах. Ей несладко придется в аду. Ей и теперь несладко. Доволен ты, добрый король?

Людовик долго смотрел на мерзкую Ангелину де Куси, куда дольше, чем смог выдержать Жуанвиль. Потом тоже отвернулся.

— Эта женщина сама избрала свой путь, — сказал король, и голос его звучал глухо. — Так же, как сир де Куси. И так же, как все люди на этой горе.

— Люди на этой горе, — задумчиво повторил человек в зеленом. — Они же тебе кажутся отвратительными, верно, святой король?

— Они и есть отвратительны.

— Вправду ли? А знаешь, кем они были? Все, каждый из них? Вот это, — человек в зеленом указал вперед — король не обернулся, но этого и не требовалось, — это женщина, продавшая душу за то, чтоб излечить от смертельной хвори своего единственного ребенка. Тебе ль не понять, король — сколько умерло у тебя детей? Двое, трое? И еще умрут, это я тебе, считай, напророчил — да не проклял, нет, не гляди ты так на меня. Я жизни не отнимаю и не даю — сам знаешь, кто это делает за меня. Он тебе послал одиннадцать живых детей, а этой бедной дал только одного, и то сразу решил забрать. Зачем давать, когда сразу забираешь назад? Ты бы сделал такое?

— Не мне судить испытания, назначенные Господом.

— Конечно, не тебе. Но ты ведь так тоже мог бы. А? Ты мог бы, желая испытать верность твоих подданных, одному из них дать хороший земельный надел, ренту, богатую и добронравную жену. А после, на следующий же день, все это отнять. Изгнать из поместья, наложить на ренту арест, жену обвинить в колдовстве и сжечь, и его заставить, чтобы смотрел и крестился. И так проверить, верен ли он тебе, французскому королю, и насколько верность его крепка. Разве не мог бы ты так поступить? Ты бы мог — ты же король, это во власти твоей. Скажи мне, Луи Капет, отчего же ты так никогда не поступал и вовек не поступишь?