А было вот что, и это еще не изгладилось из памяти людей. Рассказывали, да к тому же было и записано священниками в их книгах, что у царя Ирода Антипы была падчерица по имени Шаломе – совсем юная девушка неземной красоты. Развратный царь-сластолюбец с растущим вожделением наблюдал, как взрослеет она, ждал, когда созреет плод, чтобы сорвать его и насладиться. И навлек на себя гнев ревнивой царицы Иродиады. Шаломе была ее дочерью от одного из многочисленных предыдущих браков. Подобно невиданному райскому цветку расцветала девушка. Царь не мог отвести глаз от нее, готов был на любые уступки ее прихотям. Шаломе – этот с виду кроткий, прекрасный ангел – оказалась в душе капризной и коварной особой. Не было сил, способных поставить препятствия ее желаниям. И вот девочка… влюбилась в узника зловонной ямы, предвещавшего даже оттуда, снизу, из клоаки, пришествие Спасителя. Ну ладно бы просто влюбилась. Любовь-то ее оказалась не то что странной или не похожей на любовь, но глубоко порочной: Шаломе потребовала поднести ей на золотом блюде ни больше ни меньше, как голову Иоанна, чтобы она могла утолить свою страсть, поцеловав запекшиеся мертвые уста проповедника. «Хочу голову этого бродяги! – кричала Шаломе, рвала волосы, корчилась в судорогах, визжала, наконец. – Хочу целовать его в эти мертвые уста. Слышишь, царь Ирод?!» В такие минуты она была отвратительна и все же… прекрасна. И царь приказал обезглавить Иоанна. Капризная девчонка, Шаломе добилась своего, а потом в припадке безумия вонзила нож в свой нежный животик…

Вот что рассказывали в народе. Умелые находились рассказчики. Передавали дело так, будто происходили все эти страсти-мордасти только вчера…

А нынешний царь выпустил Иоанна, сына Шлёме и Елишебы. Он понял, что юноша-то не в себе. Какой прок держать сумасшедшего и допрашивать его…

Счастливо избежав участи своего давнего тезки, Иоанн направлялся домой. Но тут ему пришло в голову и другое: царь все-таки может приказать вновь схватить его, поразмыслив над его проповедями. Наверняка так оно и случится. И значит, ему, Иоанну, покоя не будет. Надо бежать и скрываться в пустыне. Вот только заглянуть бы все-таки домой. Предстоят долгие скитания, и хоть на первое время хорошо бы запастись кое-какой снедью.

Домой Иоанн явился под вечер. Пока мать укладывала в его котомку небольшой запас еды, он, подкрепляясь чечевичной кашей, рассказал о том, что же с ним произошло. Говорил скупо, но образно. И совсем как обычный человек, не лишенный, правда, дара рассказчика. Но вовсе не как фанатичный проповедник. Совсем нет…

После его ухода появился Шлёме.

– Чего вам наплел наш непутевый сынок? – спросил он без особого интереса.

Потрясенные рассказом Иоанна и его ужасным видом, Елишеба и Нехама не отвечали. Молча сидели они при тусклом свете лампадки. Шлёме, пожав плечами, взял несколько еще теплых лепешек и удалился на свою половину. Обычно он должен был спрашивать разрешения брать лепешки. Елишеба требовала. Но сейчас ей было не до лепешек…

И во второй раз Нехама увидела Иоанна уже перед самым своим уходом домой. Он опять заглянул в родительский дом – тайком, узнать, не разыскивают ли его слуги царя. «Очень ты им нужен», – ответила мать. И тогда Иоанн опять ушел прочь. В этот раз юноша показался Нехаме вовсе обычным человеком, не сумасшедшим. «Что с ним творится? – подумала Нехама. И сразу же: – Как там мой Рови?»

В пятницу утром, чтобы успеть к шаббату, Нехама собралась домой. Сестры обнялись на прощание. Подражая Иоанну, Елишеба рукой изобразила в воздухе знак креста… Да и не только подражая сыну, а потому еще, что некоторые люди уже крестились так, называя себя христианами. Елишеба тут же спохватилась, виновато улыбнулась.

– Мир дому твоему, – сказала Нехама и зашагала прочь.

На глаза навернулись слезы. То ли от солнца, то ли еще от чего.

Рови отвык от прежнего своего имени. Теперь он Рови-Натха. Уже три года зовется он так в народе, среди которого живет. И окликни его кто-нибудь так, как назвала его родная мать, он, пожалуй, не сразу поймет, что обращаются к нему. А может быть, он и вообще не обернется. И родной язык свой он понемногу забывает. Помнит же хорошо, что ему восемнадцать лет. В юных он еще летах, в очень юных. А отношение к нему в племени, где он принят, очень почтительное – не как к равному, а как к гуру, учителю. Такой молодой, а уже гуру. Даже старик уважал его как учителя. Теперь старика уж нет. Тихо скончался он как-то под утро, весной. По обычаю его сожгли на погребальном костре.

Люди не робеют перед молодым гуру, лучше сказать – не унижают себя робостью. Но и берегут его достоинство – и в глаза, и за глаза, – как истинно прилежные ученики. Учитель же, то есть Рови-Натха, им как отец, как советчик, руководитель жизни. Вот как дело-то обернулось, Ровоам бен Ровоам! И кто бы мог вообразить такое?

Как же Рови-Натха учил людей, сам будучи еще у порога истины? Да и сам себя он порою спрашивал: ты ли это, имеешь ли право быть гуру? И тут же себя предостерегал: не возгордись, останься в душе таким, каким всегда был, – жаждущим знаний, благожелательным и открытым для людей. Гнал он от себя малейшие признаки гордыни и тщеславия. Если вдруг они и зарождались в душе, брал себя в руки, умолкал на полуслове и уходил куда-нибудь, чтобы побыть одному. Время от времени он очень нуждался в уединении, чтобы после возвратиться к людям с прежней радостью. И, победив дурные мысли, возвращался, умудренный.

Бывало и так: кто-то из селян находил его, пребывавшего в одиноких размышлениях, где-нибудь на отдаленных холмах или у великой реки Инд. Он не сердился. Оставался приветливым, не по-юношески терпеливым и внимательным, почти всегда готовым к беседе. Видно, заложено было в нем учительство. Разговаривая с людьми, он приучил себя не рассуждать пространно и многословно. Да ведь болтливость и несвойственна юности. Притом мир-то раскрывался перед ним во всем богатстве и широте, и Рови-Натха мог бы рассказывать и рассказывать обо всем, что постигал. Мог бы, но не хотел. Он знал, что лишь краткие доводы или ответы, а никак не утомительные поучения оставляют след в душах и запоминаются надолго…

Вот сидит он на холмике в высокой траве и смотрит на неторопливо текущий великий Инд. Широкая долина расстилается впереди. Легкий ветерок шевелит длинные волосы юноши-проповедника. Худощавое лицо с впалыми щеками и выступающими скулами, глаза посажены глубоко, над ними нависают густые, совсем взрослые брови, на чистом лбу пролегла складка раздумья, и уже пробивается легкая бородка – вот таков портрет Рови-Натхи. Сидит он обычно опершись руками о колени. Одежда из хорошо отбеленной холстины покрывает фигуру живописными складками… Его, уединившегося на берегу, уже давно выследили люди. Несколько человек подбираются к нему, как охотники к зверю – осторожно, с подветренной стороны. Они хотят завести с ним разговор. Они робеют, но все же приближаются. Один подходит первым, а когда его замечает Рови-Натха, уважительно кланяется.

– Гуру, – начинает он, – можно ли спросить тебя?

Остальные теперь смело подошли ближе, встали рядом.

Рови-Натха чуть вздрогнул, но быстро сбросил оцепенение и ответил:

– Отчего ж нельзя? О чем хочешь спросить?

– Хочу узнать у тебя, что такое блаженная жизнь после смерти?

Рови-Натха улыбнулся. Оглядел всех по очереди, помолчал.

– Идите все ближе, – сказал, – садитесь в круг… И я хочу вас спросить.

Они подошли, опустились на корточки, ждут.

– Ты нас хочешь спросить, учитель? – удивляется тот, кто подошел первым.

– Да, вас… Откуда вы знаете про жизнь после смерти?

Они пожимают плечами, переглядываются.

– Так может ли быть жизнь после смерти? – повторил вопрос Рови-Натха.

– Так говорят брахманы, – отвечает кто-то нерешительно.

– Давайте рассуждать вместе, забудем брахманов, – предлагает Рови-Натха. – Умершего человека принято у вас сжигать. Пепел пускают по ветру… И я спрашиваю: кто-то из вас видел, как из пепла рождается что-то живое?