Ночью слышно: ветер стонет...

     Это — надо мной.

1971

КЛАДБИЩЕ ПОД ВОЛОГДОЙ

Памяти Рубцова

Края лесов полны осенним светом,

И нету им ни края, ни конца —

Леса... Леса...

Но на кладбище этом

Ни одного не видно деревца!

Простора первозданного избыток,

Куда ни глянь...

Раздольные места...

Но не шагнуть меж этих пирамидок,

Такая здесь — до боли! — теснота.

Тяжелыми венками из железа

Увенчаны могилки навсегда,

Чтоб не носить сюда

Цветов из леса

И, может, вовсе не ходить сюда...

И лишь надгробье с обликом поэта

И рвущейся из мрамора строкой

Еще

Живым дыханием согрето

И бережною прибрано рукой.

Лишь здесь порой,

Как на последней тризне,

По стопке выпьют... Выпьют по другой...

Быть может, потому,

Что он при жизни

О мертвых помнил, как никто другой!

И разойдутся тихо,

Сожалея,

Что не пожать уже его руки...

И загремят им вслед своим железом,

Зашевелятся

Мертвые венки...

Какая-то цистерна или бочка

Ржавеет здесь, забвению сродни...

Осенний ветер...

Опадает строчка:

“Россия, Русь, храни себя, храни...”

1978

ДНИ ПУШКИНА

Духовной жаждою томим...

А. С. Пушкин

Все беззащитнее душа

В тисках расчетливого мира,

Что сотворил себе кумира

Из темной власти барыша.

Все обнаженней его суть,

Его продажная основа,

Где стоит все чего-нибудь,

Где ничего не стоит слово.

И все дороже, все слышней

В его бездушности преступной

Огромный мир души твоей,

Твой гордый голос неподкупный.

Звучи, божественный глагол,

В своем величье непреложный,

Сквозь океан ревущих волн

Всемирной пошлости безбожной...

Ты светлым гением своим

Возвысил душу человечью,

И мир идет к тебе навстречу,

Духовной жаждою томим.

1984

НОСТАЛЬГИЯ

Далекого детства округа,

Златая ее лебеда,

Ее колыбельная вьюга,

Ее голубая звезда!

Далекая улица счастья,

Где долго не длится печаль,

Где все развевает ненастья

Весны лепестковая даль.

Где в лунном таинственном свете

Цветет и любовь, и мечта...

Теперь между нами навеки

Легла роковая черта.

Другие меня окружили

И ночи, и дни навсегда.

Другие меня закружили

Дороги, края, города.

В какую я впутался спешку,

В какие объятья попал

И как я, под чью-то усмешку,

Душою еще не пропал?!

Нельзя ли к стене прислониться,

Забыться нельзя ли?..

                                 И вдруг

Увидеть привычные лица —

Откуда такие вокруг?!

Какая великая дума,

Какая забота у них?..

Спешат среди вечного шума

Вершители судеб своих.

Я с вами, конечно, я с вами,

Другого пути не дано.

Одно у нас время и знамя,

И небо над нами одно.

И в той же безудержной страсти

Я в грохоте дней колесю...

Но помню, как тихое “здрасте”

На улицу слышалось всю.

Где настежь распахнуты окна,

Лучатся глаза из-под век,

Где видит меня издалека,

Навстречу идет человек.

Где все узнавали друг друга,

Где радость — на всех

                                    и беда...

Моя золотая округа,

Святая моя лебеда!

1985

МИХАИЛ КРАЛИН

ВОСПОМИНАНИЯ

о Льве Николаевиче Гумилеве

Мне трудно вспоминать о Льве Николаевиче Гумилеве, потому что едва ли не половина из того, что помню о нем, лежит в области снов, а “сонные” воспоминания воспроизводятся с трудом, да и едва ли могут претендовать на какую-либо объективную ценность. Вторая же половина — реальные встречи с ним и впечатления от этих встреч — это, по большей части, его реакции на мои занятия биографией и творчеством его матери, поэтому мне волей-неволей придется говорить и о себе, грешном, тоже.

Я очень рано — еще в 1969 году прочитал письма Льва Николаевича к Анне Андреевне Ахматовой, которые он писал ей из лагерей, после ареста 6 ноября 1949 года. Они, кажется, до сих пор не опубликованы. После ознакомления с этими письмами Лев Николаевич стал для меня близким и родным человеком, а основным чувством по отношению к нему, которое сохранилось до конца и превалировало над всеми остальными, стало чувство жалости. Я, зная каким-то образом его адрес, несколько раз писал ему на Московский проспект, но, разумеется, никогда не получал ответа.

Будучи студентом, работая в ахматовском архиве, я, разумеется, много слышал о младшем Гумилеве, но впервые увидел его здесь, в Географическом обществе, на обсуждении доклада Нины Ивановны Гаген-Торн о топографии “Слова о полку Игореве”. Было это в начале семидесятых годов. Лев Николаевич председательствовал. Нина Ивановна — тоже старая лагерница, как и он, прихлебывала маленькими глоточками кофе из маленькой чашечки и невозмутимо отвечала на яростные филиппики возражавшего ей по всем пунктам Льва Николаевича, который, как известно, был сам большим специалистом по “Слову” и далее написал книгу о проблеме его хронологии. В кулуарах Нина Ивановна говорила, что лагерь по-разному действует на человеческую психику, что Лев Николаевич в этом смысле остался на всю жизнь ушиблен лагерем. Но кажется, он и сам этого никогда не отрицал.

Впервые я разговаривал с Львом Николаевичем в 1974 году. Моя тогдашняя приятельница, Нэлли Максимовна Иванникова, которая занималась творчеством Николая Степановича Гумилева, по телефону договорилась со Львом Николаевичем о встрече и сказала, что возьмет с собой для храбрости “ординарца”. Лев Николаевич назначил аудиенцию не у себя дома, а в аудитории географического факультета, который находился неподалеку от Смольного. Я был таким стеснительным, что не вошел в аудиторию вместе с Нэлей, а прождал весь их разговор за дверьми. Только когда Лев Николаевич вышел и пошел на остановку автобуса, я по пути задал ему несколько вопросов, не отличавшихся, впрочем, оригинальностью. Со мной он вел себя учтиво, но отчужденно, а с Нэлей был откровенен и даже вспоминал те стихи, которые читал ему отец, когда он, четырехлетний, сидел у него на коленях.

В 1981 году я поехал в Бежецк по приглашению местного отдела культуры, дабы принять участие в создании мемориального музея Анны Ахматовой в селе Градницы, где в бывшем усадебном доме Гумилевых находилась тогда восьмилетняя школа. Чтобы зарабатывать на жизнь, я устроился учительствовать в этой школе, а на зимних каникулах приехал в Ленинград и пришел в гости к Льву Николаевичу. Он жил тогда уже на Большой Московской, но еще в коммунальной квартире. Наталья Викторовна приняла меня радушно, накормила гречневой кашей с печенкой. Было 7 января 1982 года — Рождество. Радио на кухне, где мы обедали, было включено, и в этот день, как будто по заказу, повторили мою радиопередачу о поэзии Анны Ахматовой, сделанную на Ленинградском радио еще в 1979 году. Я с большой опаской ждал, как отнесется Лев Николаевич к первой разрешенной передаче о его матери. Он делал отдельные замечания по ходу прослушивания: одобрительно вспомнил Ольгу Берггольц (“Ну, эта хоть водку с мамой пила, но польза от нее все же была”), с раздражением отозвался о Лукницком (“А этот вообще был майором КГБ при моей матушке!”), но в целом о передаче не сказал ни хорошего, ни плохого. В то рождественское воскресенье настроение у него было благодушное. Возможно, отчасти это было связано и с моим приездом. Ведь я для него был вестником из тех краев, где прошло его детство и отрочество. Он с видимым удовольствием рассматривал привезенные мной фотографии: виды слепневского дома, хоть и перенесенного в другое место, но сохранившегося почти что в первозданном виде, бежецких улиц и церквей. О Бежецке он говорил, что в те годы это был красивый и чистый город, весь заросший яблонями (“Они все вымерзли в лютую зиму 48 года”), о бабушке Анне Ивановне, что с ней ему было интереснее, чем со своими сверстниками. С нежностью смотрел Лев Николаевич на привезенные мной засушенные листочки с деревьев слепневского парка. Когда я сказал, что в будущем музее обязательно должен быть уголок, посвященный его, Льва Николаевича Гумилева, научной деятельности, он только прихмыкнул скептически, но не стал мне возражать. На своей книге — “Старобурятская живопись” он сделал надпись “Для Дома-музея моей родной земли”, а на первом томе ротапринтного трехтомника “Этногенез и биосфера Земли” надписал: “Дорогому Михаилу Михайловичу Кралину на добрую память”. Мы заговорили о его научной деятельности и, в частности, о том, что в Париже недавно состоялся научный симпозиум по тем проблемам, которые затронуты в его главном научном труде. Я задал наивный вопрос, почему он не принял участия в этом симпозиуме, на что Лев Николаевич ответил: “Ну что вы, меня даже в Монголию не выпускают!” Сказал, что хочет написать книгу о Христе, отстаивая его арамейское проис­хождение.