Успели ли они исполнить предназначение? Я думаю, что успели, хотя книги, при жизни изданные, у обоих вмещались в один пиджачный карман.

Впрочем, кто знает? Анатолий Передреев уже совсем близко стоял к тютчевскому восприятию окружающего нас мира:

Когда с плотины падает река,

Когда река свергается с плотины,

И снова обретает берега,

И обнажает медленно глубины, —

Она стремится каждою волной

Туда, где синь господствует неслышно,

Где ивы наклонились над водой

И облака застыли неподвижно...

Она прошла чистилище труда,

И — вся еще дрожа от напряженья —

Готовится пустынная вода

К таинственному акту отраженья.

Двенадцать передреевских строк, всего двенадцать, говорят мне больше, чем целый двухтомник стихотворного публициста, про которого один болгарин сказал: “Он всегда на баррикадах, то с той стороны, то с этой”.

Баррикады, однако ж, нужны больше для самоутверждения, чем для самовыражения. Для настоящих поэтов, как мне представляется, баррикады вообще не нужны.

Скорбь, вызванная безвременной смертью подлинного поэта, от времени не стихает. Тепло живого общения ничем не заменишь. Но мы читаем его стихи, и тогда вступает в свои права живая память.

Одна фальшивая, синтетическая, да впридачу еще и денежная, поэзия беспамятна и безблагодатна...

Василий БЕЛОВ

ОТЧИЙ ДОМ

В этом доме

Думают,

Гадают

Обо мне

Мои отец и мать...

В этом доме

Ждет меня годами

Прибранная, чистая кровать.

В черных рамках —

Братьев старших лица

На беленых

Глиняных стенах...

Не скрипят,

Не гнутся половицы,

Навсегда

Забыв об их шагах...

Стар отец,

И мать совсем седая...

Глохнут дни

Под низким потолком...

Год за годом

Тихо оседает

Под дождями

Мой саманный дом.

Под весенним —

Проливным и частым,

Под осенним —

Медленным дождем...

Почему же

Все-таки я счастлив

Всякий раз,

Как думаю о нем?!

Что еще

Не все иссякли силы,

Не погасли

Два его окна,

И встает

Дымок над крышей

Синий,

И живет над крышею

Луна!

1960

ИЗ ЮНОСТИ

Не догорев, заря зарей сменялась,

Плыла большая круглая луна,

И, запрокинув голову, смеялась,

До слез смеялась девушка одна.

Она была веселой и беспечной,

И каждый вечер верила со мной

Она любви единственной и вечной,

В которой мы признались под луной.

...Давным-давно мы навсегда расстались,

О том, что было, не узнал никто...

И годы шли,

И женщины смеялись,

Но так смеяться не умел никто...

Мне кажется, что посреди веселий,

В любых организованных огнях,

Я, как дурак, кружусь на карусели,

Кружусь, кружусь на неживых конях!

А где-то ночь все догорать не хочет,

Плывет большая круглая луна,

И, запрокинув голову,

Хохочет,

До слез хохочет девушка одна...

1961

МОСКОВСКИЕ СТРОФЫ

В этом городе старом и новом

Не найти ни начал, ни конца...

Нелегко поразить его словом,

Удивить выраженьем лица.

В этом городе новом и старом,

Озабоченном общей судьбой,

Нелегко потеряться задаром,

Нелегко оставаться собой!

И в потоке его многоликом,

В равномерном вращенье колес,

В равнодушном движенье великом

Нелегко удержаться от слез!

Но летит надо мной колокольня,

Но поет пролетающий мост...

Я не вынесу чистого поля,

Одиноко мерцающих звезд!

1964

*   *   *

В. Кожинову

Как эта ночь пуста, куда ни денься,

Как город этот ночью пуст и глух...

Нам остается, друг мой, только песня —

Еще не все потеряно, мой друг!

Настрой же струны на своей гитаре,

Настрой же струны на старинный лад,

В котором все в цветенье и разгаре —

“Сияла ночь, луной был полон сад”.

И не смотри, что я не подпеваю,

Что я лицо ладонями закрыл,

Я ничего, мой друг, не забываю,

Я помню все, что ты не позабыл.

Все, что такой отмечено судьбою

И так звучит — на сердце и на слух, —

Что нам всего не перепеть с тобою,

Еще не все потеряно, мой друг!

Еще струна натянута до боли,

Еще душе так непомерно жаль

Той красоты, рожденной в чистом поле,

Печали той, которой дышит даль...

И дорогая русская дорога

Еще слышна — не надо даже слов,

Чтоб разобрать издалека-далека

Знакомый звон забытых бубенцов.

1965

*   *   *

Наедине с печальной елью

Я наблюдал в вечерний час

За бесконечной каруселью

Созвездий, окружавших нас.

Но чем торжественней и строже

Вставало небо надо мной,

Тем беззащитней и дороже

Казался мир земли ночной,

Где ель в беспомощном величье

Одна под звездами стоит,

Где царство трав и царство птичье,

К себе прислушиваясь, спит.

Где все по балкам и полянам

И над мерцающим селом

Курится медленным туманом,

Дымится трепетным теплом...

1965

ПОЭТУ

Мы все, как можем, на земле поем,

Но среди всех — великих было мало...

Твоей душе, тяжелой на подъем,

Их высоты прозрачной не хватало.

Ты заплатил в своем начале дань

Набегу разрушительных глаголов,

И лишь полей нетронутая даль

Тебя спасла от них, как от монголов.

Тебе твой дар простором этим дан,

И ты служил земле его и небу

И никому в угоду иль потребу

Не бил в пустой и бедный барабан.

Ты помнил тех далеких, но живых,

Ты победил косноязычье мира,

И в наши дни ты поднял лиру их,

Хоть тяжела классическая лира!

1968

*   *   *

Не помню ни счастья, ни горя,

Всю жизнь забываю свою,

У края бескрайнего моря,

Как маленький мальчик, стою.

Как маленький мальчик,

                                     на свете,

Где снова поверить легко,

Что вечности медленный ветер

Мое овевает лицо.

Что волны безбрежные смыли

И скрыли в своей глубине

Те годы, которые были

И снились которые мне.

Те годы, в которые вышел

Я с опытом собственных сил,

И все-таки, кажется, выжил,

И, кажется, все же не жил.

Не помню ни счастья, ни горя...

Простор овевает чело.

И, кроме бескрайнего моря,

В душе моей нет ничего.

1968

*   *   *

Ночью слышатся колеса,

     Длится гул земли,

Это где-то вдоль откоса,

     В русле колеи.

Ночью отсветы-пожары

     Мечутся в окне,

Это город гонит фары

     Где-то в стороне.

Это все во мраке тонет,

     Глохнет за стеной.