Хотя, надо полагать, эту самую «Тысячу и одну девичью головку» Порфирий Петрович все равно бы открыл, неважно, в связи или вне связи со следствием. А уж после нынешней аудиенции с прокурором и подавно. Он теперь был как тот околоточный, что приспособил под свои нужды чемодан Ратазяева. Уликами эти книги более не считаются, ведь хозяин их мертв. Так что, получается, он тоже волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Просто как частное лицо.

Адреса на титульном листе не значилось, только символ «Приапа» да еще имя (а скорее псевдоним) переводчика. Надпись гласила: «Переведено с французского „Алкивиадом“».

Страницы книжки были не разрезаны. Подносить к ним нож почему-то не хотелось, словно это могло как-то осквернить лезвие. Судя по количеству девиц (1001) и страниц (около 200), усекновений голов на лист должно было приходиться примерно по полдесятка. Получается, на само повествование, а уж тем более на развитие сюжета места отводилось не густо. Но, взглянув лишь мельком, Порфирий Петрович с удивлением обнаружил, что автор, вопреки ожиданиям, позаботился и о связности сюжета, и об увлекательности. Причем первая девица, прежде чем расстаться с головой, продержалась аж несколько страниц, на которых она сноровисто входила во вкус любовных утех, прежде чем лишиться девственности, а с нею и головы. Первую треть книги соития шли хотя и по нарастающей, но все еще вдвоем. Однако к середине повествования любвеобильный злодей, поднаторев, стал уже затаскивать на всевозможные ложа по нескольку красавиц одновременно. Ну и наконец, венчалась книга оргией страниц на пятнадцать — в закрытом пансионате, где головы (общим числом 321) в некую вальпургиеву ночь посыпались градом, чуть ли не наперегонки. Последняя голова принадлежала настоятельнице — шестидесятилетней старой деве, разрыдавшейся при открытии, какой услады она себя лишала на протяжении долгих лет.

Поглощенный сей трогательной развязкой, Порфирий Петрович дошел наконец до последней пары неразрезанных страниц, оказавшейся неожиданно выпуклой на ощупь. Выяснилось, что между ними всунут сложенный вдвое бумажный листок, который он невзначай чуть было не распорол, торопясь закончить скабрезное, но презабавное чтиво. Осторожно вынув двумя пальцами листок, он развернул его и прочел (буквально) следующее:

Сей документ является достоверным и обязательным к исполнению Договором, в коий не по принуждению и по своей воле вступают нижеуказанные стороны, в чем и подписуются:

Павел Павлович Виргинский (подпись) Степан Сергеевич Горянщиков (подпись)

В двадцатый день одиннадцатого месяца года 1866-го сторона первая — сиречь Павел Павлович Виргинский — вверяет душу свою стороне второй — сиречь Степану Сергеевичу Горянщикову — безоговорочно и навсегда, за исключением разве что кончины Степана Сергеевича Горянщикова, в коем случае вышеозначенная собственность переходит к наследникам Горянщикова; либо, в случае если наследников у оного не окажется, собственность на душу Павла Павловича Виргинского возвращается обратно к вышеозначенному Павлу Павловичу — но лишь в случае, если Степан Сергеевич Горянщиков не распорядится оной собственностью своею — как-то, живой и вечной душою Павла Павловича Виргинского, — иначе: путем завещания, передачи либо иным каким скрепленным свидетельскими подписями документом.

Подписано в присутствии свидетелей:

Константина Кирилловича Говорова (подпись) Алексея Спиридоновича Ратазяева (подпись)

— О-о, да вы, я вижу, опять к нам пожаловали! — Порфирий Петрович кивнул, избегая глядеть мадам Келлер в глаза. Для того чтобы почувствовать ее сарказм, это было совершенно излишне. — А вы, я вижу, быстро схватываете! Вон и шубу свою драгоценную изволили без уговоров снять. Надеюсь, теперь и от шампанского не откажетесь?

Порфирий Петрович лишь молча кивнул.

— Ну уж на этот-то раз, уповаю, вы к нам не как официальное лицо? — все задирала гостя мадам Келлер, наполняя искристым напитком бокал.

— Скажите, Лиля сюда после моего прошлого визита не наведывалась?

— Да вот все не дождемся. Забыла, видно, нас Лилечка-то. Ну ничего, мой господин, мы вам другую девушку подыщем. Не желаете снова Раю? Нет? Она вам разве не по вкусу пришлась?

— А помоложе кого-нибудь у вас нет?

Мадам Келлер игриво хохотнула: дескать, ох уж я вас, развратных шалунишек, насквозь вижу.

— Если вы насчет девственниц, так у нас их нет. Увы, не держим!

— Лиля из девушек была самой юной, по возрасту?

— Всё Лиля да Лиля, уж будто на ней свет клином сошелся. Она, знаете, тоже далеко не девственница. Как там у вас, русских? Лучше синица в руках, чем куропатка на ветке? Да?

— Не совсем. Тем не менее, если б мне захотелось… ну, скажем, совсем юную девушку — именно девственницу, — есть у вас кто-нибудь, кто осуществил бы такое мое пожелание?

— Это как? Схватить с улицы привести, что ли?

— У вас это так делается?

— Есть у вас еще одна поговорка: любопытной Варваре нос — что?

— Оторвали.

— Вот то-то. Не знаю, как вам, а мне бы его действительно того.

— Вам не известен такой Константин Кириллович Говоров?

— Нам в нашем деле ой сколько имен слышать доводится.

— А некто Ратазяев?

— Вот уж этот-то точно нет. — Мадам Келлер качнула головой. — Такую фамилию запомнить несложно.

— И еще: вам не знакома проститутка — пожилая, из бывших — Зоя Николаевна? Она еще приглядывает за Лилиной дочуркой?

— Дочуркой? Да господь с вами, mein Herr. Малютке и пяти нет!

— Я, безусловно, плачу.

Глаза мадам Келлер вдумчиво сузились — видимо, ее впечатляла хладнокровная настойчивость клиента.

— Раньше, быть может, оно бы и возможно. Но теперь, когда у Лилечки богатый покровитель… думаю, вряд ли. Деньги в таком случае ничего не решают. Стену, знаете, лбом не прошибешь.

— А Зоя? Может, как-то через нее? Вас мы, безусловно, тоже не обделим — если, разумеется, вы меня выведете на старую потаскуху.

— А вы решительный человек. — Мадам Келлер бросила красноречивый взгляд. — Я вас недооценивала. Если в подряснике, то еще не значит, что монах. Так, кажется, у вас говорят?

Порфирий Петрович, смело выдержав ее взгляд, пригубил шампанского. Которое, кажется, словно разом утратило свой вкус — настолько вдруг похолодело внутри.

Шкатулочнику Кезелю снилось, будто бы он возводит лестницу для царских чертогов — длинную-предлинную, а из-за этого не вполне прочную. Все попытки объяснить, что в возведении лестниц он не дока, успехом не увенчались: дескать, делай как велено. Ценнейшую белую древесину доставили для этой цели в столицу откуда-то издалека. Количество дерева на возведение той лестницы было, кстати, скрупулезно просчитано, чтобы точь-в-точь соответствовало приложенному чертежу. Малейший просчет был совершенно недопустим. Все это Кезелю предварительно якобы разъяснили. Но вот беда: лист с чертежом постоянно взметался налетающим ветром, а потому приходилось поминутно отвлекаться, чтобы его как-то расправить. В конце концов от чертежа Кезель решил отказаться. Дерево он пилил и подгонял по памяти. Поначалу все шло гладко, как будто и не с тяжелой древесиной работаешь, а так, балуешься. Невесомые бревна и доски тесались и подгонялись легко, играючи. Венцы сами собой, по мановению руки, становились на место. Весело схватывали дерево шпунты. Как вдруг, взглянув вверх, Кезель обомлел: лестница-то, оказывается, совершенно ушла набок от верхней площадки, куда ее надлежало приладить. И тут все пошло наперекосяк. Тщательно вымеренные венцы перестали стыковаться, хоть плачь. Попробовал было сшивать их гвоздями — преогромными, — да куда там. Сколько по ним ни лупи, никак не входят. Кезель упорно колотил гвоздь по шляпке, но после временного поражения тот неожиданно выпирал обратно, как будто древесина зарастала сама собой, вытесняя гвоздь наружу. Уж он и темп, и силу удара менял — все впустую. Как он ни усердствовал, проклятущий гвоздь не входил, и все, хоть ты тресни.