Первоедов знающе кивнул.

— Так что как видите, это я убил их.

— Это что, исповедь самообличителя?

— Я же прекрасно понимаю, как вы работаете. Уже сам факт, что я знал их обоих, превращает меня в подозреваемого.

— Вы больны. Я сейчас распоряжусь, вас отвезут домой. Виргинский кое-как поднялся с табурета и шагнул было к двери, но, шатнувшись, вынужден был для опоры ухватиться за тележку.

— Я сам доберусь. Не желаю ничьей помощи. — От нечаянного толчка головы в колбах укоризненно покачнулись, потом снова застыли. — Благодарю за то, что показали мне это… этих… Что явили мне самого себя.

— Вот именно сейчас вы меня отчаянно ненавидите. А вам бы лучше ненавидеть тех, кто убил ваших друзей.

— А вы, я вижу, неплохой знаток людей.

— Так кто же такой Тиша?

— Кем бы ни был, его больше нет.

— Очень вас прошу, присядьте. Вам просто нельзя идти в таком виде.

— Вы меня арестовываете?

— Я вас прошу о помощи.

— Вот как!

— Итак, Тиша… точнее, Тихон?

— Был дворником в доме Горянщикова. Теперь я могу идти?

— А адрес? Дома, где жил Горянщиков.

— Откуда я упомню такие детали? Да и какая теперь разница, после всего этого?

— Разница колоссальная, и важность тоже. Это может нам помочь разыскать истинных убийц.

— Он проживал у Анны Александровны и ее дочери. В доме по Большой Морской.

— А номер того дома?

— Ах да. Номер определенно был. — В явно изменившемся настроении, Виргинский сосредоточенно потирал переносицу. — Номер безусловно был.

— Вы были вхожи в тот дом?

Виргинский с безутешным видом разглядывал свои ноги.

— Н-да. Сапоги бы мне новые…

— Определенно, — согласился Порфирий Петрович, посмотрев в ту же сторону.

— Семь. Такой, кажется, номер. Я вроде как вспомнил. Там точно есть семерка. Да, семь. Или семьдесят семь, или семьдесят. А то и семьсот семьдесят семь. — Виргинский сипло рассмеялся. — Нет. Точно семь: семерка там одна, я помню. Во всяком случае, на номерном знаке.

— Благодарю вас.

— Теперь напишете моему родителю, доложите, что я славный верноподданный?

— Вы мне это рекомендуете?

— Не особо.

— Вам домой надо.

— А сапоги?

— Насчет этого не беспокойтесь.

— А ведь он был мне другом, Горянщиков. А Тихон… Вот уж блаженная душа. Ох, а как они меж собой, бывало, схватывались… Странно, что все это так закончилось, — флегматично, вполголоса сказал Виргинский и начал боком заваливаться с табурета.

Доктор и следователь, участливо склонившись, приводили студента в чувство.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивал Первоедов.

— Ох, Павел Павлович, и напугали ж вы нас, — качал головой Порфирий Петрович.

Виргинский пытался было самостоятельно подняться.

— А ну, а ну! — силой усадил его доктор. — И не вздумайте! Сидите тихо.

— Со мной все в порядке, — слабо оправдывался Виргинский. — Это я от потрясения.

— Разумеется, — увещевал Порфирий Петрович. — Реакция совершенно предсказуемая.

— Я не ожидал… — Голос у Виргинского сорвался, лицо посерело. С неожиданной силой встав, он с ненавистью посмотрел на следователя. — Вы не предупредили меня. Что это будут головы, просто головы. В колбах. Их что, в таком виде и нашли?

— Нет. Головы отделил и сохранил патологоанатом. Просим прощения, если это вас так потрясло.

— Это было жестоко! Зачем вы так поступили? Это что, обычные ваши уловки?

— Искренне сожалею, — ответил Порфирий Петрович. — Но нам действительно приходится иметь с этим дело. Это наша, так сказать, каждодневная рутина. Возможно, мы действительно невольно черствеем и забываем, как это может воздействовать на посторонних.

— Ничего вы не забываете, господа хорошие! Я чувствовал, что вы пытаетесь сделать. Вы пытались, вызвав у меня потрясение, побольше выпытать для своего дознания!

— Вы говорите так, будто я вас в чем-то подозреваю. А между тем вполне отдаете себе отчет, что подозревать вас в чем-либо у меня нет причин.

— Ну и как, сработало? Эта ваша гнусная уловка? Вызнали-таки свое?

— Что ж, буду с вами предельно откровенен. Вы образованный молодой человек, Павел Павлович, и вполне мне симпатичны. Я надеялся как-то сломить барьеры, которые вы в себе могли воздвигнуть против того, чтобы работать со следствием. Не потому, что я вас подозреваю, а в силу того, что вы видите во мне представителя власти — сатрапа, так сказать — и уже в силу этого пытаетесь мне внутренне противодействовать. Примерно так же, как, возможно, противостоите своему отцу. Может статься, вы, даже не отдавая себе в том отчета, знаете что-то крайне важное для раскрытия данного преступления, но сами не ведаете, что невольно скрываете это от меня. Эдакий безрассудный принцип поступать назло. А я надеялся, что пусть жесткое, но необходимое открытие…

— Это не жестко, это жестоко!

Порфирий Петрович в ответ на нападку промолчал. Виргинский же с видом обличителя воскликнул:

— Может, я и сам мог рассказать вам о том треклятом доме!

— Возможно, вы бы так и поступили. Если вдуматься. Тем не менее, объясняться с вами не считаю необходимым. — Порфирий Петрович чуть сузил глаза. — Знаете, кого вы мне напоминаете? Типичного скубента. Сицилиста, как их называют в народе. Кичащегося своей бедностью. И до высокомерия гордого. Возможно, даже чересчур.

— А что, у бедного студента не может быть причин для гордости? Вы так считаете?

— Гордыня — небезопасная вещь, скажу я вам.

— Вот здесь вы заблуждаетесь. Гордыни во мне нет.

— Зато есть ее, в некотором роде, аналоги. Эдакая дерзкая напряженность в манерах. С долей непредсказуемости; я бы сказал, даже дикарства.

— Я могу идти?

— Разумеется, можете. Я к вам завтра загляну.

— К чему? Мы уже досконально объяснились. Хотя понимаю, у вас на то свои соображения.

Виргинский, сухо кивнув Первоедову, с неожиданной твердостью пошел к двери и, не прощаясь, вышел.

Чувствуя во взгляде доктора немой укор, Порфирий Петрович чуть язвительно спросил:

— Ну-с, наше светило, и что вы там обнаружили насчет причин смерти? Вы, помнится, горели желанием поделиться.

Доктор, на какое-то время, видно, утратив связь улик с происходящим, слегка растерялся. Не дождавшись ответа, следователь взглянул на коллегу, причем на этот раз, против обыкновения, не сморгнув. — Вы же что-то хотели сообщить?

— Ах да, конечно! Сейчас скажу. Но прежде всего, при всем к вам уважении, замечу: подобные методы не вызывают у меня особой симпатии.

— Не удивлюсь. Вы врачеватель, потомок Гиппократа, а я следователь по уголовным делам. И цели у нас, получается, ох какие разные. Но спрошу вас именно как врачевателя: вам было б больше по душе, примени я наши всегдашние приемы выбивания сведений?

— Заменять одну форму жестокости другой — не есть прогресс.

— Да, мне б вашу роскошь досужего самокопания. А вот когда расследуешь изуверские убийства…

— Вы думаете, он и есть убийца?

Вместо ответа Порфирий Петрович, трепетнув ресницами, с лукавой улыбкой закурил папиросу.

— Ну так, уважаемый наш Гиппократ, на что вы там такое набрели?

— Ах да, конечно. Куда уж нам, врачевателям, против вас, стражей закона, — с деланной покорностью доктор выдвинул ящик похожего на верстак стола и достал оттуда папку. — Н-да, кое-что интересное удалось-таки отыскать.

Порфирий Петрович посмотрел с живым интересом.

— Ну что, начнем с того, что покрупнее, — предложил Первоедов, перебирая листки.

— С Тихона?

— С него самого. Помните, я обратил ваше внимание, что на шее нет следов кровоподтека? Это безусловно показалось мне подозрительным. Так вот, осмотрев легкие, я обратил внимание, что, несмотря на в целом здоровый вид, плевра, однако, воспалена. А затем, проверив содержимое желудка…

— Вы обнаружили..? — нетерпеливо подсказал следователь.

— Водку. Причем столько, что уж и не знаю, как бедняга на тот момент мог стоять на ногах. Она и скрыла запах…