Фульвио придерживался современных взглядов по данному вопросу, чтоб не сказать революционных. Повитухам, принимавшим обычно роды, принц предпочел практикующего врача из Палермо, доктора Витторио Урсино, которого он пригласил во дворец незадолго до приближающегося события.

Этот ученик француза Лорана Жубера-отца, преподающего на медицинском факультете в университете Монпелье, развивал теорию гигиены, которая у современников вызывала по меньшей мере улыбку. Оригинал Урсино утверждал, что когда врач моет руки, прежде чем погрузить их во внутренности роженицы, чтобы извлечь оттуда ребенка, риск заражения многократно снижается.

Он также приводил в качестве примера огромной опасности отсутствие выгребных ям и пренебрежение нормами личной гигиены, причем самой элементарной. Кроме того, он утверждал, что в жаркую погоду инфекция в первую очередь проникает в дома, расположенные вблизи кладбищ.

Увы, бедный доктор Урсино в Сицилии, так же как Жубер-отец во Франции, проповедовал в пустыне.

Только Фульвио и Зефирина, поначалу шокированная мыслью рожать с помощью мужчины, а затем быстро согласившаяся с новыми концепциями гигиены, поддержали доктора.

Уже была приготовлена колыбель с гербом Фарнелло.

Карлотта, Эмилия и целая армия молодых сицилианок из окрестных деревень, не говоря уж о мадемуазель Плюш, лихорадочно шили и вышивали приданое для новорожденного.

Желая помочь работницам, Гро Леон без конца верещал:

– Satin… Sardine… Satisfaction![54]

Вместе с выздоровевшим Паоло, Фульвио, ничего не говоря Зефирине, совершил объезд своих земель. По склонам Этны он установил дозорные посты с часовыми, а также распорядился укрепить крепостные стены вокруг замка со стороны моря.

Если не считать этих предосторожностей, относительно которых Фульвио не питал слишком больших иллюзий, он и не мог предпринять чего-то более серьезного против врагов, о которых ничего не знал.

Так что дворец ждал какой-то акции со стороны полуострова, а Зефирина ждала маленького князя.

Первое ожидание реализовалось однажды утром в облике посыльного, которого Зефирина никогда уже не ждала увидеть.

Находясь в своей комнате, она услышала чьи-то громкие проклятья, доносившиеся со двора замка.

Забыв о своем состояний, Зефирина понеслась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени, и бросилась в объятия измученного дорогой гиганта, прибывшего из Франции.

– Ла Дусер! – закричала Зефирина.

Она была просто без ума от радости, увидев оруженосца своего отца. На руках у Ла Дусера и Пелажи она, можно сказать, выросла.

– Мой дорогой Ла Дусер, как я счастлива тебя видеть, как счастлива, – повторяла она. – Как поживает отец?

Не ответив на вопрос, Ла Дусер, в свою очередь, разглядывал Зефирину.

– Черт побери, вон вы, оказывается, в какую отличную лошадку превратились, мамзель Зефи… э-э… ваша светлость.

– Для тебя я всегда буду Зефи… Видишь, я жду ребенка. Ты останешься здесь, Ла Дусер, ведь правда, и научишь его, как когда-то меня, ездить верхом. Ты проголодался? Пить хочешь?

– По правде говоря, да, не откажусь…

И он вошел вместе с Зефириной в замок. Она хлопнула в ладоши, и молодые сицилийцы, восхищенные французским великаном, вынесли ему из кладовой множество всякой снеди.

Поедая кусок за куском, Ла Дусер отвечал на вопросы Зефирины о том, как прошло его путешествие. Он сел на корабль в Марселе, высадился в Генуе, добрался до Павии, потом до Флоренции и Рима. В городе, который восставал из пепла, ему удалось навести справки о князьях Фарнелло благодаря монаху, служащему привратником у кардинала. После этого он снова погрузился на корабль в Неаполе и добрался до Палермо. Оттуда, в сопровождении одного мельника, члена маффии, Ла Дусер добрался верхом на муле до замка.

– Как поживает отец? – снова спросила Зефирина.

В этот момент вошел Фульвио. По лицу Ла Дусера князь понял, что оруженосец не решался говорить с Зефириной, видя ее состояние.

Под каким-то надуманным предлогом он увлек Ла Дусера в свой рабочий кабинет.

– Итак? – спросил князь.

– Вот ведь беда, господин маркиз умер. Что за проклятая жизнь. У меня тут есть послание для его дочери. Что же мне делать, монсеньор?

Фульвио считал недопустимым скрывать смерть отца от Зефирины. Он только хотел подвести ее к этому постепенно. Но надо было плохо знать Зефирину, рассчитывая, что от нее можно что-то скрыть.

– Почему вы не хотите сказать мне правду? Отец умер, да? – прошептала молодая женщина, когда Фульвио и Ла Дусер вышли из кабинета.

Глаза ее наполнились слезами. По жесту князя Ла Дусер достал письмо с гербовой печатью рода Багателей. Пергамент был в пятнах воды и грязи.

– Долгая дорога… – счел нужным извиниться Ла Дусер.

Зефирина сорвала восковые печати, развернула пергамент и прочла строки, написанные крупными неровными буквами:

«Моя дорогая дочь,

Я умираю, возможно отравленный преступной рукой, некогда убившей вашу бедную мать. Но я виню себя и только себя за собственную слепоту и трусость.

У смертного порога я снова обрел свою религию и ясное сознание. Я скоро встречусь с той, которой мне следовало всегда оставаться верным, с моей Коризандой.

Я изменил свое завещание. Вы остаетесь единственной наследницей всего, что у меня еще осталось.

Перед тем как предстать перед Богом, я наконец понял, какой смертный грех совершил, скрывая подлинную личность моей супруги.

Своей детской интуицией вы ее разгадали, дитя мое.

Гермина де Сан-Сальвадор, урожденная Генриетта Сен-Савен, была одной из двух незаконнорожденных сестер вашей бедной матери.

Возможно, именно она убила вашу мать… У Пелажи были подозрения, и она меня об этом предупреждала, Я не желал ее слушать. Я и сегодня еще не знаю правды. Сомнения обступают меня. Я – великий грешник, я смирился с преступлением. Я скрывал его от всех, даже от моего короля, перед которым я сегодня винюсь через это письмо в своей лжи.

Найду ли я себе оправдание в ваших глазах, дочь моя, не знаю. Временами сильные головные боли и провалы в памяти заставляют меня думать, что та, кому я дал свое имя, подсовывала мне какие-то приворотные зелья, заставляя меня находиться в ее зависимости. По какому-то чуду я от этого освободился… Простите меня, моя Зефирина, я не был вам хорошим отцом. Мне бы хотелось еще многое вам сказать, но глаза мои перестают видеть, а рука деревенеет. Прощайте, я вас благословляю. Не забывайте в ваших молитвах о кающейся душе вашего отца.

Роже де Багатель».

Сочувствуя горю своей молодой жены, Фульвио старался быть предельно деликатным. Он решил оставить ее на несколько мгновений одну и дать ей возможность облегчить душу слезами. Но потом он увел ее на крепостную стену и там, наедине, постарался найти утешительные слова.

Зефирина давно уже ничего не скрывала от Фульвио. Поэтому она дала мужу прочесть письмо отца.

– Вторая сестра… Кто же она? – спросил Фульвио. Зефирина покачала головой.

– Я не знаю, – сказала она с отчаянием. – Еще Мишель де Нотр-Дам говорил мне о какой-то родственнице, которая меня защищает.

– Ты, видно, очень дорожишь этим Нострадамусом, – прошептал Фульвио.

Как ни велико было горе Зефирины, она улыбнулась.

– Не ревнуй, я принадлежу тебе полностью…

Сдерживая неодолимое желание сжать ее в своих объятиях, Фульвио проворчал:

– Будешь тут ревнивым. Ты мне нужна вся, целиком, даже твои мысли… А что можно еще ждать от итальянца с примесью сицилийской крови, любовь моя?

Зефирина положила голову на плечо мужа. Он поцеловал ее волосы и сказал:

– Твой несчастный отец стал жертвой интриганки… Если бы только это. Она натворила куда больше.

Ведь она колдунья, Фульвио. Ну, как ты можешь объяснить тот факт, что матушка-настоятельница монастыря Сен-Сакреман в Салон-де-Прованс, где я остановилась на пути к тебе в Ломбардию, уверила меня, что видела моего отца и даже говорила с ним, тогда как на самом деле он находился у тебя в плену, в твоем миланском замке и ты сам мне поклялся, что он оттуда ни на шаг не отлучался?