– Видно, что ты часто играешь в пыли, – определил он, щуря густые ресницы. – Все шестерни в грязи. Оставишь все как есть – сломаешь переключатель скоростей. Ну-ка, переверни свою технику! Я знаю, что надо сделать.

Он достал из багажника автомобиля серую металлическую масленку и накапал масла на каждое звено цепи, медленно вращая педали. Делая это, он не удержался и преподал мне урок жизненной философии.

– Никогда не запускай механику, малыш! Она может спасти нам жизнь. В войну я служил в Норвегии, водил там грузовик. Однажды дорогу подвергли бомбежке. Если бы мотор сплоховал, когда я дал газу, то я бы уже двадцать лет лежал под деревянным крестом среди льдов.

Выпрямившись, он произнес:

– Посмотри мне в глаза и скажи правду. Ты никогда не видел здесь высокого мужчину, с широкими, как балкон, плечами, голубоглазого, с отметиной на лице? Нам была бы очень кстати твоя помощь. Мы его друзья, приехали издалека, чтобы с ним поговорить.

Сегодня, имея за плечами полвека практики, я считаю себя первоклассным лжецом, способным сбить с толку даже любовницу самого дьявола. Увы, у меня есть недостаток, мешающий сполна проявляться этому природному дару: доброго человека я не способен обманывать. Незнакомец только что починил мой велосипед, как же мне осмелиться ему наврать? На мое счастье, меня спас гонг, то есть тетя Элиана, заинтригованная появлением автомобиля и вышедшая в сад.

По сей день вижу, и не без грусти, узкий силуэт своей тетушки, шагающей режущей походкой, напоминающей не то краба, не то маркиза Карабаса, между двумя незнакомцами, обращающимися к ней по очереди. До наступления ночи, до самого появления звезд троица не прекращала свое странное шушуканье, описывая круги вокруг дома. Мы с Армеллией все больше тревожились и не знали, что сделать, чтобы привлечь к себе внимание тети. Наконец, она сама к нам пожаловала, разгоряченная спешкой и волнением. Обняв нас, она сказала примерно следующее:

– Дети, это господа Дело и Соклеруи. Они говорят потрясающие вещи. Позже я вам все расскажу. Поставьте на большой стол две лишние тарелки, а я приготовлю омлет. И вымойте руки!

Кажется, я знаю, почему в моей памяти, удерживающей порой самые неуместные подробности, не сохранилась та первая трапеза с Леруи и Сокдело: на ней не произошло ничего интересного, и меня сморил сон. Совершенно невозможно уточнить, где ночевали наши гости и сколько дней они у нас прожили. Зато я не забыл тот обед, после которого дядя Жан впервые согласился разделить с нами десерт. На нем был новый костюм, привезенный его друзьями; он сидел на краешке стула вблизи двери, глаза его были полуприкрыты, он ничего не говорил и, кажется, не прислушивался к беседе. Едва притронувшись к пирожному с кремом, поданному Зитой, он поднялся, не глядя на нас, надолго припал поцелуем к руке нашей крестной и удалился. Это было мгновение торжества для Элианы, и не мечтавшей о такой признательности.

После отъезда своих товарищей дядя Жан стал вести себя с нами по-другому. Когда мы мчались мимо него на велосипедах, испуская крики индейцев сиу, он уже не спасался бегством, а быстро поднимал на нас глаза, отвечал коротким кивком головы на наши звонкие приветствия, потом на несколько секунд опускал веки и продолжал свое прежнее занятие. Он сделал на пустоши двухместную скамью из ствола мертвой оливы и закрепил ее камнями. Место было идеальное для того, чтобы молча взирать на небеса, цвет которых меняется в мгновение ока, и иногда набрасывать Бог знает что на листочке бумаги – наверное, просто чтобы чем-то занять руки. Однажды Армеллия крикнула ему на ходу с наглостью, за которую мне стало стыдно: «Можно посмотреть?» Он не ответил, только перевернул на колене листок и застыл до вечера, сделав еще справедливее упреки, которыми я засыпал свою сестру-близнеца. Но я ошибся. На следующий день, когда мы оказались вблизи его скамьи, он помахал своим рисунком, приглашая нас взглянуть, и мы с сестрой увидели женский портрет, сильно напоминающий нашу крестную Элиану, только лет на двадцать моложе.

С того дня наши отношения стали потихоньку меняться. Зита, интересовавшаяся практической стороной всех вещей, первой сообразила, какую выгоду можно из этого извлечь. Как-то вечером она забыла на скамье свою тетрадь по латыни и на следующий день с удовлетворением увидела, что кто-то исправил карандашом ее глупости. С тех пор гость тети Элианы превратился в нашего немого репетитора, проверявшего, а то и делавшего наши задания, – настоящая находка для таких лентяев, как мы. А летом он по просьбе нашей крестной выполнил своим нетвердым почерком несносные «задания на каникулы», которыми тогда норовили обременить школьников.

Ныне, по прошествии лет, я уверен, что Эфраим понимал, какую опасность представляет пробуждение его чувств, и отчаянно пытался ему сопротивляться. В его душе, лишившейся способности таиться, любой проблеск, даже намек на возможность счастья сразу бередил страшную рану. Мне вспоминается мимолетная картина, тогда оставшаяся совершенно не понятой, а теперь совершенно мне понятная. Произошло это, наверное, в первый день учебного года, в очень тягостный для него день. Мы с Армеллией бросились к нему, чтобы показать расписание и учебники, а он прирос к скамье, зажав ладонями худую голову и отказываясь глядеть на наши набитые битком новые ранцы. А ведь всего мгновением раньше он высматривал нас, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы, увидав, успокоить Элиану, в тревоге маячившую за окном…

Разве кто-нибудь когда-нибудь постигнет человеческое сердце?

Однажды ноябрьской ночью снег без передышки засыпал пустошь. Кажется, я помню, что, желая как следует отпраздновать начало зимы, я не пошел в школу и весь день катался на санках. Эфраим так и не показался. После ужина Элиана по привычке отправилась к нему и нашла на двери записку, которую я воспроизвожу по памяти:

«Эта жизнь здесь, рядом с вами! Эта жизнь рядом с вами и с детьми! Я не выдержал ее, не выдержал тишину этой ночи, которой недоставало только пожара, чтобы стать полной. Необходимо уйти, чтобы избавить вас от того, что преследует меня. И я ухожу, чтобы не навлечь на вас беду. А вы, Элиана, простите меня и забудьте зло, которое я вам причинил».

Внезапный уход Эфраима принадлежит к тем безмолвным несчастьям, которые не попадают в архивы и по этой причине остаются неведомы историкам. В считанные дни тетя Элиана перестала смеяться и выдумывать, наряжаться, пудриться, красить губы, крутить мельницу, крылья которой разгоняют скуку. Зимними вечерами не видно больше, чтобы она, окрыленная мыслью о ожидающих ее счастливых часах, покрывала плечи синей накидкой, не слышно ее обращенных к нам слов: ступайте, дети, не опоздайте на свидание со сном и с грезами, а у меня собственное свидание. Даже ее пылкое безумие, так хорошо защищавшее нас от тревог памяти, превратилось в пепел. Наступили ужасные годы, долго описывать которые не входит в мои намерения. Знаю, что грозовыми ночами, когда дождь, бьющий по бирючинам сада, походил на ворочание битых раковин, тетя Элиана рыдала у себя в спальне и ежилась под периной, как животное в муках. Одна старушка Зита могла бы сказать, как я настрадался от этого плача. Вспоминает ли она, как и я, дни, когда хмельной голос крестной умолял нас поскорее покинуть постели и самим приготовить себе кашу? На обратном пути из школы мы иногда видели ее под пастушьим зонтиком, который я потом вручил Бьенвеню. Что ты там делаешь, тетя Элиана? Ты простудишься! Но у нее всегда находился предлог, чтобы крутиться вокруг скамьи. Однажды она придумала, что потеряла там футляр от очков. В другой раз собирала сухие ветви для завтрашнего камина. Эти мелкие и слабые выдумки печалили нас еще больше, чем ее прежние бредни.

Когда возвращались теплые сухие дни, она уже не ходила по главной аллее с корзиной горячих блинов под салфеткой, и мы больше не устраивали пикников под большой сосной. Как ни больно мне это признать, ибо я не делаю добровольных уступок врагу рода человеческого, не вызывает сомнений, что тетя Элиана напрочь лишилась рассудка. Для нас, совсем еще детей, было совершенно невероятно, что мы должны защищать нашу опекуншу от бед, от которых ей самой полагалось оберегать нас. Приходится с угрызениями совести вспоминать наши с Зитой уловки, порой преступные, с целью скрыть от чужих странности нашей родственницы, когда мы выполняли вместо нее все формальности и заполняли все бумаги, требующие взрослой смекалки.