Перед Пасхой Лиз выбрала жертву – кролика с розовой мордочкой и пышной шерстью, отца многочисленного семейства. Со своей обычной резвостью, не переставая напевать, она, держа зверька головой вниз, оглушает его ударом скалки. При помощи Армана, не позволяющего жертве дергаться, но все-таки отвернувшегося, чтобы не присутствовать при убийстве, она погружает длинный кухонный нож в кроличью головку позади уха и спускает кровь в эмалированный тазик, куда уже нарезала черствый хлеб для санке – провансальского блюда, рецепт которого перешел к ней от бабушки. Тазик наполняется густой кровью, зверек висит неподвижно. Эфраим, как раз на вершок переросший высоту стола, безмолвно наблюдает за священнодействием.

– Почему ты так на меня смотришь? Проголодался?

– Нет.

– Тебе любопытно?

– Да.

– О чем же ты думаешь?

– Кролик уже мертвый?

– Конечно! Гляди, я сейчас сниму с него шубку.

И краснолицая старуха Лиз устрашающе точным движением залитых кровью рук снимает с кролика шкуру. Так выворачивают меховой ботинок, чтобы заглянуть внутрь. Теперь «шубка» висит на крюке, а тушка лежит на доске и ждет, когда ее разрубят. Лиз моет в раковине руки и хватает топорик, который сама наточила с утра в подвале на точильном бруске. Эфраим, не произнося ни слова, провожает глазами каждый удар, обрушивающийся на доску. Скоро от кролика остаются куски мяса разного размера.

– Ну вот, остается только запечь его с луком! – провозглашает Лиз, закончив кромсать тушку.

– Почему ты все время работаешь? – спрашивает ее ребенок.

– А как же! Если я ничего не приготовлю, что ты будешь завтра есть? Тебе тоже приходится работать – в школе.

– Да, но ты-то старая. Ты скоро умрешь.

– Это когда Богу будет угодно, малыш. Все мы в Его руках.

На следующий день Эфраима не могут найти к обеду. Его ищут вокруг дома, кличут на опушке леса. Бьенвеню сам не свой. Старуха Лиз, редко теряющая самообладание, так разволновалась, что у нее подгорел соус для рагу. Один Арман только пожимает плечами: он уверен, что с мальчишкой не случилось ничего страшного. И верно, днем его приводит кюре: оказалось, он заперся в классе с книжкой.

– Ты не голоден? – спрашивает Лиз.

– Я не хочу есть кролика.

– И из-за этого ты нас так разволновал?

Пока ребенок выглядывает из-за спин старших детей в стойле, используемом под школу, в Высоком доме происходят два события, последствия которых проявятся гораздо позже.

Однажды управляющему, вернувшемуся после затянувшегося дольше обычного объезда, становится плохо на пороге конюшни. Считая, что его лягнула лошадь, его поднимают и несут под водяной насос. Он приходит в себя и твердит, что это пустяки, нет-нет, ничего страшного, просто слабость, усталость, может, на солнышке перегрелся, а может, жажда… На следующий день у него жар и видение – матрос, скрючившийся под патефоном. «Я не хотел тебя убивать! – кричит он. – Убирайся! Оставь меня!»

Потом Арман приходит в себя. Жара больше нет, матроса тоже. Он больше не кричит, остались только потливость рук и кровохарканье. По утрам, спускаясь в кухню, он движется шаткой походкой и прижимает к губам платок. Тем не менее спустя две недели он объявляет, что выздоровел, снова вертит себе сигаретки и возобновляет дальние поездки.

Но беда никогда не приходит одна. Вторая не заставила себя ждать. Старуха Лиз, на которой целых тридцать лет держался весь дом, ломает шейку бедра и просит увезти ее в родную деревню. Это по ту сторону границы, и хотя ворон успел бы слетать туда-обратно за время соборования, людям приходится спускаться в долину и снова подниматься по противоположному склону ущелья Серф. После оттепелей прошли сильные весенние дожди, и путь стал долог и тяжел. Бьенвеню везет умирающую в крытой двуколке, размышляя по пути о ребенке, найденном его служанкой в снегу. Это она его согрела и одела. А он, фермер с седыми висками, принес лучшего растительного масла для ротика младенца.

– Лиз, вы знаете, кто мать Маленького Жана?

– …

– У меня есть право это знать. И у ребенка тоже.

Служанка шевелит губами, невнятно бормочет. Возможно, слова ее не связаны с его вопросом. Возможно, она просто просит воды. Но Бьенвеню чудится, что она произносит имя Лукреции, отверженной, обитающей в лачуге на краю деревни, под одной крышей со свиньями и гусями.

– Лукреция? Только не она!

По брезентовой крыше двуколки колотит дождь. Мул пугается вспышек молнии и сходит с тропы. Лиз умолкает. Фермер понимает, что уже не услышит ответа. Он шарит позади себя рукой и кончиками пальцев закрывает умершей глаза. Теперь у него другие заботы. Ночью, по скользкой грязи, он должен преодолеть хребет, служащий границей, и в одиночестве оказаться в местах, которые знает совсем плохо. Как его там встретят? Двадцатью годами раньше жители этой деревни и Коль-де-Варез враждовали из-за жеребца-производителя, поджигая друг другу амбары. Потом каждый из двух враждующих лагерей решил, что одержал победу, и перешел к обороне.

День еще не занялся, когда Бьенвеню добирается до первых ферм и, выбрав одну наугад, въезжает на просторный двор, залитый водой. Его встречает горбун: вскинув карабин, он грубо спрашивает, что здесь надо чужаку. На счастье, горбун оказывается зятем церковного сторожа и двоюродным братом самой Луизы. Мокрое от дождя тело заносят в гостиную с низким потолком и накрывают простыней, которая станет ей саваном. Тут Бьенвеню замечает, что у Лиз распахнулось правое веко, и ему кажется, что мертвая служанка не спускает с него суровый взгляд.

Ее хоронят на следующий день, в присутствии всех мужчин деревни. Слез никто не льет, обходится без речей, их заменяют крепкие шершавые рукопожатия. Целую неделю Бьенвеню проводит во хмелю.

На обратном пути старый фермер, раскачиваясь в своей двуколке и мучительно трезвея, размышляет о том, кем бы заменить Лиз. На закате его посещает мысль переночевать у кузена Влада, барышника, и посоветоваться с ним, хотя к Владу гости заглядывали редко.

У Влада – его прозвали «Влад-Ртуть», чтобы не путать с его дядюшкой, Владом-Сорвиголовой и с сыном, Владом-Дрово-секом – холодный взгляд и жуликоватые руки. Он любит выпивку больше любви, а карты – больше выпивки. Он всегда готов обменять своего мула на чужого коня; как говорят в горах, один ветер знает этот край лучше, чем он. Однако ветер ничего не приобретает от того, что колеблет ветви лиственниц, зато барышник воспитал молодую поросль похитителей жеребят, с которыми расплачивается бубнами и трефами, иными словами, надувает их почем зря. «Ртуть» знает, что с четырьмя игральными костями на руках вместо трех и с колодой засаленных карт можно объезжать деревушки, повсюду встречая радушный прием. Двадцать лет он вел жульническую жизнь, иногда оказываясь в тюрьме. От этих гастролей у него сохранилась привычка никогда не закрывать за собой дверь и держать под сорочкой, прямо на теле, на цепочке, на какой обычно носят медальон со святым Христофором, тоненькую, остро заточенную бритву.

С возрастом (а ему уже пятьдесят лет) Влад набрал вес и стал медлителен. Теперь у него случаются приступы тоски и злобы. Он женился на сестре кузнеца, которая не дает ему спуску, и сожалеет о летних ночах, когда, бывало, до утра резался в карты у амбаров, при свете сообщницы-луны, обирая тупоголовых батраков, прикинувшись для этого пьяным. Он бы охотно снова взялся за старое, если бы не страшная изжога после еды и не ослабевшее сердце.

Влад и Бьенвеню знаются уже лет тридцать, но друг друга недолюбливают, хотя и умеют добиваться друг от друга своего. Узнав о деле, с которым к нему пожаловал кузен, барышник соображает, какую выгоду может из этого извлечь, и предлагает ему в служанки свою старшую дочь, мужеподобную Маргариту. Та ест больше жнеца, а горный воздух полезен при ее астме, поэтому Влад убивает одним выстрелом двух зайцев. Вот только сама Маргарита не соглашается и запирается на чердаке. Средняя дочь уже сбежала с ярмарочным фокусником, так что собирать узелок приходится младшей.