– Ты явился вовремя: в твоей колоде как раз не осталось карт.

– Как это «в колоде не осталось карт»?

– Почему ты не женился на моей дочери Элиане, которую я у тебя поселил?

– Это не поздно сделать и теперь, – сказал фермер.

– Нет, поздно! Мы с Лиз уже назначили день твоей смерти. Выбирай косу себе по вкусу, а я ее наточу…

Пробудившись, Бьенвеню облачился в белую рубаху и почти новый полосатый костюм, надел серо-жемчужную шляпу, в которой смахивал на молодого франта, и постучался в дверь к Элиане. Выйдя оттуда перед полуднем вместе с молодой женщиной, он собрал всех на террасе и объявил о своей скорой свадьбе с присутствующей здесь особой, которая подтвердила сообщение движением век. Венчание состоялось в июле 1936 года при ста пятидесяти приглашенных. Юный Эфраим продекламировал по сему случаю Катулла, выступил с удачной импровизацией и до поздней ночи плясал с новобрачной под аккордеон Волкодава. Старый Жардр в перерыве между бокалами шампанского шептал на ухо Бобетте: «Видели бы его малышом, когда его только нашли в снегу!»

В июне 1937 года Эфраима определили на воинскую службу в 15-й батальон альпийских стрелков. По прибытии в казарму в Барселоннет он прошел врачебный осмотр, написал диктант и получил набор из заплечного ранца, двух сумок, башмаков, сорочки, двух пар разлохматившихся обмоток, двух галстуков, нательной сетки, формы новой, формы старой. В ближайшие дни его гардероб пополнился накидкой и безразмерным беретом, который все стрелки, от рядового до майора, называли «пирогом». Памятуя уроки мадам Балиновой, он сумел вышить на гимнастерке эмблему батальона – треугольник с охотничьим рогом и цифрой «15» внутри.

Лето прошло в шагистике на плацу и в многодневных маршах по горам. Многие упражнения походили на детские игры: идти гуськом, прижиматься к земле, передвигаться на коленях и локтях, двигаться перебежками от укрытия к укрытию, от дерева к дереву, от окопа к окопу. Суровость и монотонность муштры не вызывали у него ни малейшего протеста. Как когда-то в семинарии, дисциплина, задуманная как издевательство, только усиливала его решительность и одиночество. Его не изводили ни утренние побудки, ни противоречивость приказов, он с крестьянским фатализмом сносил дрянную кормежку из крахмала, консервированного мяса и бисквитов.

В обычные дни наряды и построения почти не оставляли ему времени на размышления. Зато по воскресеньям он слушал радио и покупал газеты. В кафе «Юниверс», где солдатам давали скидку, его однополчане резались в карты и попивали пиво, а он читал репортажи Альбера Лондра, романы Мальро и Стефана Цвейга, которые ему посоветовал библиотекарь. Он задавал себе вопросы. Франко, Гитлер, Салазар, Муссолини, большевики… Почему диктатуры так легко побеждают? Не назревает ли новая война? Арман был прав: скорость все изменит. Преступление будет способствовать ускорению производства. Нерон и Калигула были ремесленниками. Сам Наполеон шествовал по Европе не быстрее орд Аттилы. Его пушки никуда не годились. То ли дело новые тираны: у них быстроходные машины, их пропаганда представляет благодеянием любое новое продвижение страха. Как показала бомбардировка Герники, прятаться стало негде.

Будущий капрал Бенито вел эти беседы с самим собой одновременно с овладением оружием. С обучением обращению с винтовкой Лебеля и с автоматическим оружием. Позиции для стрельбы стоя. Позиции для стрельбы лежа. Индивидуальной стрельбы по мишени. Оценки результатов. В нем проснулся инстинкт прилежного ученика, и он хотел первым выявлять собственные ошибки, учился кучной стрельбе и расстраивался, когда не оказывался лучшим.

По прямой расстояние между Барселоннет и Коль-де-Варез невелико. Но каждую неделю солдат Жан Бенито, открывая конвертик из бежевой бумаги, надписанный рукой управляющего, уносился мыслями в почти нереальный, почти сказочный мир, где нет равнения, геройства и матрикула, в мир, где звуки шагов в коридоре, взгляд Элианы, молчание Бьенвеню ценнее любых команд.

Первый снег выпал еще в ноябре. Он не прекращался всю ночь. Увидев утром белые склоны, солдат вспомнил зимние утра в своей комнате с белыми занавесками, ритуальную формулу Бьенвеню: «Пора вставать, Маленький Жан, время не ждет!», зрелище бесконечной горной гряды, всякий раз его удивлявшее, бархатный шорох снежинок, крутящихся на террасе, первая в году снежная баба в шляпке… О, горе и великолепие памяти, перемешивающей слезы и драгоценности в ларцах с двойным дном! Воришка неожиданно для себя поддевает фомкой крышку и любуется сокровищами, мерцающими среди пепла, а потом запускает в них руку. Застыв перед умывальником с холодной водой, Эфраим отдавался впечатлениям, которые считал давно утраченными, не обращая внимания на нетерпеливый голос за спиной, требующий мыться побыстрее и не занимать место дольше, чем надо.

Новая радость посетила его в день, когда роту поставили на лыжи: один он смог посостязаться в скорости с инструктором на проложенной под елями лыжне.

– Где вы обучились резкому торможению с поворотом? – спросил его унтер-офицер в конце занятий.

– Там, – ответил он указывая в сторону Италии, на горы.

– На маневрах этой зимой нести пулемет доверят вам.

С тех пор, как выпал снег, Бенито считал потерянными все дни, которые он был вынужден проводить в казарме, а не устремляться на снегоступах к вершинам по едва намеченным прошедшими здесь до него тропам. Он любил долгие утренние занятия, даже в собачий холод, когда он тащил на себе все – патроны, флягу, вещмешок, подсумок и винтовку, а ветер обжигал щеки, как бритва, глаза слезились, пальцы стыли в кожаных перчатках, а лодыжки в норвежских обмотках полностью теряли чувствительность. Тогда он считал честью для себя идти впереди взвода, выбирая наиболее надежный, пусть не всегда кратчайший маршрут. Порой товарищи осыпали его за это упреками, но он не обращал на это внимания. Он-то знал горы, знал, чего хочет, чувствовал себя полным сил, а сердце его оставалось свободным.

Пока юноша Эфраим застывал то и дело по стойке смирно, отдавал честь, щелкал каблуками и с утра до ночи бодро гаркал: «Есть, господин сержант!» «Так точно, господин старшина!» «Никак нет, господин лейтенант!», Бьенвеню, отпраздновавший шестидесятилетний юбилей, снова открыл для себя пору любви. Сначала его постиг нежданный медовый месяц, вышедший вопреки рассудку за пределы сроков, предписанных в учебниках. За бессонными весенними ночами последовало короткое, но многообещающее лето. Элиана, прежде ускользавшая из рук, как лесной зверек, теперь сладострастно красовалась в платьях с короткими рукавами, поглядывала из-под полей светлой соломенной шляпы, оставлявшей в косой тени глаза. Она не отходила от мужа, держала его то за руку, то за талию, что-то шептала ему на ухо, заставляя покатываться со смеху, словом, торжествовала.

За обеденным столом разыгрывались комические сцены. Если старый фермер отрывался от тарелки, то оказывалось, что Элиана делает то же самое в ту же саму секунду. Оставалось предположить, что у обоих поселились в головах кукушки, куковавшие одновременно. Старая Бобетта, ничего не упускавшая из виду, хотя уже начала страдать катарактой, только пожимала плечами при виде этих воркующих голубков.

Тем летом Арман извлек из сундука «Кодак» с мехом формата шесть на девять, которым не пользовался со времен своих любовных приключений в Венесуэле. К концу дня, когда переставало палить солнце, он водружал фотоаппарат на треногу, устанавливал его в углу террасы и залезал под черную накидку, чтобы обессмертить, по его выражению, мгновения, которые иначе будут преданы забвению. Дорого бы я дал сегодня, чтобы найти в ларе старьевщика хотя бы несколько из девятисот снимков мадам Жардр, сделанных этим фотографом-любителем. Боюсь, как бы все они не сгорели при пожаре в Высоком доме, как бы ее немного расплывчатая красота не превратилась вместе со всем его содержимым в дым. Сдается мне, там бывали японские сеансы с кимоно, зонтиками, веерами, белым гримом; андалусские и цыганские шалости с кофтами и мантильями; сцены в облачении морячка, гадалки, пастушки, летчицы; не забыты были некоторые кинозвезды, среди них Марлен и Луиза Брукс; не обошлось и без нескольких этюдов по мотивам «Завтрака на траве», на которых кавалер в канотье был для нагой Элианы не опаснее кузнечиков и сверчков.