Эфраиму было нелегко вернуться к нормальному существованию, состоящему из обыкновенных дней и ночей и совместных воспоминаний. Годами он дышал отравленным воздухом войны, он полюбил опасность и привык к одиночеству. Он видел, как одни его товарищи умирали, другие погрязали в мелких суевериях из цифр, дат, молитв и заклинаний. Леруи, например, никогда не брался за винтовку без долгой процедуры вытирания рук. Когда Сокдело парализовывал страх, он воображал, будто восседает за рулем «Линкольна-Континентал» с гидравлическими тормозами «Бендикс», машины президентов! Сам Эфраим выковал себе убеждение, что он обречен прожить некую судьбу и что смерть не приберет его чересчур быстро. Заблуждение? Бред? Тщеславие? Но прежде всего – способ не поддаться панике и сохранить холодную голову под пулями. Пусть так, но теперь все это было в прошлом. Ныне, когда была одержана победа, он с долей стыда обнаружил, что привык не соблюдать меру, хуже того, едва не забыл, за что сражался.

Разумеется, он ошибался.

Ничего он не забыл, ни от чего не отрекся. Просто отложил на потом несчетные, стоящие дороже винтовочной пули, маленькие радости, начиная с первой снежинки на щеке в лучах заходящего солнца. Пока что он сам недоумевал, почему с самого утра так мрачен, так сердит. Днем все убеждались, что он кипит энергией, даже беснуется, по мнению Бобетты, но одновременно замечали, что он выходит из себя при малейшем возражении, как стремительно соображающий человек в окружении тугодумов. А вечерами, оставшись, наконец, один, он устраивался на террасе и курил одну за другой сигары Волкодава, уставившись на затянувший горы туман или на звезды, если погода выдавалась ясная. Казалось, что теперь, когда к нему перешла ответственность за хозяйство – а вскоре и за всю деревню, злой упрямый рок заставляет молодого Жардра (как его теперь называли) подражать старому.

Верьте мне. Никто не выходит невредимым из войны, неважно, выиграна она или проиграна. Однажды ночью он проснулся рядом со спокойно спавшей Элианой и вспомнил лицо солдата, которого убил на лугу Корша, особенно его взгляд – сначала удивленный, потом испуганный, потом исполнившийся ужаса, взгляд, говоривший, затуманиваясь: «Зачем меня убивать? Разве мне пора умирать? Я еще столько мог сделать! Для меня ничего еще не началось!» Солдат был ровесником Эфраима. Возможно, и он верил, что еще не исполнил свое предназначение, что смерть его минует. Возможно, у него тоже была своя Элиана, к которой он мечтал вернуться после войны. И вдруг все стремительно закончилось, как всегда происходит в чересчур густом растворе жизни, насыщенном опасностью смерти, когда события проистекают одно из другого наперекор человеческому разумению. Было тепло. Эфраим полз к деревьям на краю луга Корша. Внезапно рядом с ним хрустнула ветка, в воздух вспорхнул дрозд, и он увидел силуэт солдата в каске, еще считавшего себя невидимым.

И он выстрелил.

Всего раз.

Солдата отшвырнуло назад, но он не рухнул, а осел, проехав спиной по дереву. Эфраим, не бросая винтовку, подумал: «У меня не было выбора, мне пришлось это сделать, либо он, либо я». А потом увидел освещенное солнцем молодое лицо, пот на лбу, устремленные на него глаза. В Норвегии ему приходилось убивать немцев, но там он не видел своих жертв. Здесь зрелище молодого лица, лишенного смертью всякого выражения, навело его на мысль: «Он бы в меня не выстрелил. Зачем было его убивать?»

В тот год, если не ошибаюсь, прошли обильные осенние снегопады. Потом, в середине декабря, выдалась чудесная теплая неделя. Эфраим воспользовался погодой, чтобы побывать в высокогорных хижинах, разваливавшихся от многолетнего запустения. Чаще всего он уезжал на лыжах на рассвете и возвращался на закате, умирая от голода. Уже на второй день у него улучшилось настроение, он стал шутить с Бобеттой, обнимать за талию Элиану и не таясь ее целовать, на что никогда раньше не осмеливался. Вечерами он играл в паровозики с близнецами, не желавшими ложиться спать.

Как-то утром, незадолго до Рождества, когда он направлялся к кошаре, где прятал в войну боеприпасы, у него за спиной сошла лавина. На счастье, она его не зацепила, но воздушная волна с ураганной силой швырнула его в девственный снег. Он упал навзничь, обхватив руками голову и задрав ноги. Переломов, даже ушибов не было, зато было полное впечатление, будто он снова перенесся в Норвегию. По странному капризу памяти ударивший в ноздри сырой воздух напомнил терпкий аромат берез, смешанный с запахом мокрой кожи и обмундирования под слоем грязи; откуда-то издалека, преодолевая безмолвие гор, до слуха доносился автоматный стрекот. Это тикали, конечно, наручные часы у уха.

Спустя некоторое время, точно отмеренное стрелками, но не его сознанием, он поднялся, огляделся, нашел глазами Коль-де-Варез. И, поняв, что смерть в очередной раз его пощадила, испытал благодарность к цыганке, предсказания которой пока что сбывались. Я жив, подумал он, ничто не потеряно, мертвым пора меня забыть, а мне – отправиться туда, куда влекут меня чувства. Вытирая перчатками налипший на солнечные очки снег, он вспоминал, как пахнут груди Элианы, ее бедра, прижатые к его бедрам, ее поцелуи среди ночи, град стремительных поцелуев, шелковистых, как лепестки мака. Внезапно на ум пришла фраза Платона, которую он запомнил, не понимая, с семинарских времен: «Начало – как бог, который, пребывая среди людей, все спасает». Вот мысль, которой ему недоставало, девиз, который он должен взять на вооружение.

Он еще раз взглянул в сторону Коль-де-Варез, где его ждало столько начал, налег на лыжные палки и с легким сердцем заскользил в сторону солнца.

В апреле 1945 года Эфраима с ходу избрали мэром Коль-де-Варез. Это он создавал известный ныне лыжный курорт, он провел через муниципальный совет, получив всего один голос против, строительство канатной дороги в горах Адре. Отдадим ему должное: он не был замешан в злосчастном изменении названия деревни – деянии другого мэра, его приемника.

Вряд ли в жизни Эфраима был еще один такой же активный период, как два года после избрания. В своем кабинете он повесил загадочное высказывание Платона и размышлял о его смысле каждое утро, прежде чем приступить к работе. Случалось, он зачитывал его собеседникам (хотя те не были безграмотными), повергая их в крайнее замешательство. При поддержке Армана, своего первого заместителя, и, разумеется, Элианы, он вел с равным успехом несколько взаимоисключающих, на первый взгляд, жизней, переходя от одной к другой на протяжении одного дня без малейших признаков утомления.

С новым рвением он принялся за рисование; на собраниях он часто набрасывал лица крестьян. Когда собрания затягивались, он будил сонь, раздавая карикатуры на них или вставая и декламируя целыми страницами «Одиссею». Варезцы гордились тем, что их представляет человек с такой богатой памятью, и прощали ему все причуды. Среди его последних замыслов была, кажется, передвижная библиотека и превращение большого луга в санную трассу. Это преобразование, раскритикованное ворчунами, пришлось по сердцу всем деревенским ребятишкам. К тому же господин мэр, улучив минутку, всегда сам подбадривал своих чемпионов – малышку Ли, Бьенвеню-младшего и Фортюне, чей смех и перебранки часто слышала с террасы Элиана.