Юность моя, юность во мне ощутилась,
В разум приходила, слезно говорила:
«Кто добра не хочет, кто худа желает?
Разве змей соперник, добру ненавистник!
Сама бы я рада – силы моей мало,
Сижу на коне я, а конь не обуздан,
Смирить коня нечем – вожжей в руках нету.
По горам по хóлмам прямо конь стрекает,
Меня разрывает, ум мой потребляет,
Вне ума бываю, творю что, не знаю.
Вижу я погибель, страхом вся объята,
Не знаю, как быти, как коня смирити…»
Заслушалась и мать Назарета… Заслоняя ладонью от солнца глаза, с недоуменьем разглядывала она подходившего незнакомца.
– Кто б это такой? – говорила она. – Не здешний, не окольный, а наезжих гостей, кажись, во всем Комарове нет… Что за человек?
– Московским глядит, – молвила Фленушка.
– А может, из самого Питера, – подхватила Марья головщица.
– Может, и питерский, – согласилась Фленушка. – А голосок-от каков!.. Как есть соловей.
– Вот бы на клирос в нашу «певчую стаю» такого певца залучить, – закинув бойко голову, молвила молодая пригожая смуглянка с пылавшими страстным огнем очами. Звали ее Устиньей, прозывали Московкой, потому что не один год сряду в Москве у купцов в читалках жила.
– Молчи, срамница!.. Услышать может… – строго заметила ей Назарета.
– Мы бы ему бородку-то выщипали, в сарафан бы его обрядили, – продолжала со смехом Устинья Московка.
– Замолчишь ли, срамница?.. Аль совести не стало в глазах? – ворчала Назарета.
Василий Борисыч меж тем подошел к старице и, низко поклонившись ей, спросил:
– Матушка Назарета не вы ли будете?
– Так точно, – отвечала она. – Что угодно вашей милости?
– Письмецо к вам с Рогожского привез, – сказал он, вынимая из кармана письмо. – Посылочки тоже есть, ужо предоставлю.
– От кого это, батюшка? – недоверчиво спросила Назарета, быстрым взором окидывая девиц, столпившихся вкруг незнакомца…
– От Домны Васильевны, – отвечал Василий Борисыч. – В Антоновской палате в читалках живет.
– От Домнушки! – радостно воскликнула мать Назарета… – Что она, голубушка?.. Как живет-может?..
– Спасается, – ответил Василий Борисыч. – Негасимую у болящих читает – любят ее старушки…
– Ну, слава Богу!.. На утешительном слове благодарю покорно, батюшка, – сказала мать Назарета. – Как имечко-то ваше святое?
– Василий.
– По батюшке?
– Борисов.
– Утешили вы меня, Василий Борисыч. Ведь Домнушка-то по плоти племянница мне доводится – братца покойника дочка… Ведь я тоже московская родом-то.
– Очень приятно, – ответил Василий Борисыч, а черные глазки его так и разбежались по молодым, цветущим здоровьем белицам, со всех сторон окружившим его и мать Назарету.
– К матушке Манефе прибыли? – спросила Назарета.
– Так точно, – отвечал Василий Борисыч, – тоже письма привез.
– От кого, батюшка, письма-то? – продолжала свои расспросы старица.
– От разных, – отвечал он. – От матушки Пульхерии есть письмецо, от Гусевых, от Мартынова Петра Спиридоныча.
– Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, – молвила мать Назарета. – День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим – много милостей от него видим… А что, девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
– Рано еще, матушка!.. Погоди маленько!.. – заголосили белицы.
– Что вы, что вы?.. Как возможно не угостить дорогого гостя? Пойдемте… Будет – погуляли, натешились.
– Да матушка!.. Да еще маленько!.. Да погоди хоть с полчасика.
– Вы для меня, матушка, не беспокойтесь, – вступился Василий Борисыч. – Дайте девицам развеселиться… Они нам споют что-нибудь.
– Такому певцу да лесные песни слушать! – бойко подхватила Фленушка, прищуривая глазки и лукаво взглядывая на Василия Борисыча. – Соловью худых птиц слушать не приходится… От худых птиц худые и песни.
– А у матушки Маргариты в Оленеве про вас не то говорят, – отвечал Василий Борисыч. – Там очень похваляют здешнее пение, говорят, что лучше вашего клира по всем скитам нет…
– Так вы из Оленева пожаловали? – спросила мать Назарета.
– Из Оленева, матушка, – ответил Василий Борисыч. – Там и страстную пробыл и праздник праздновал.
– У кого гостили? В какой обители? – спросила Назарета.
– У Анфисиных больше, с матушкой-то Маргаритой мы давние знакомые – она ведь тоже наша московка… У Фелицатиных тоже гостил.
– Это вам Анна Сергеевна, что ли, наше-то пение славила? – спросила его Марьюшка.
– И Анна Сергеевна хвалила и Аграфена келарная, а из Фелицатиных Анна Васильевна. Все хвалили, – говорил Василий Борисыч.
– Всех-то что самых ни на есть лучших девиц в Оленеве спознали, – лукаво усмехнувшись и быстро вскинув глазами, молвила Фленушка.
– Петь обучал, – улыбнувшись, заметил Василий Борисыч.
– И нас бы поучили!.. – защебетали и Фленушка, и Марьюшка, и Устинья Московка, и другие крылошанки.
– Отчего ж не поучить?.. С великою радостью! – сказал Василий Борисыч. – Только ведь надо прежде голоса попробовать: какие у вас голоса – без того нельзя.
– Пробуйте нас, пробуйте, – приставали белицы.
– Оченно бы рад попробовать, – сказал Василий Борисыч. – Матушка Назарета, благословите псальму спеть.
– Пойте во славу Божию, – молвила Назарета, отрываясь на минутку от письма.
– Воскресную надо, девицы… Пасхальную, – сказал Василий Борисыч. – «Велию радость» знаете?
– Знаем, знаем, – защебетали белицы, окружая московского певца.
Высоко, чистым голосом завел он:
Велия радость днесь в мире явися…
Стройно и бойко подхватил девичий хор:
Христос бо воскресе, а смерть умертвися,
Сущие во гробех живот восприяша!
Воспоем же, други, песнь радостну ныне —
Христос бо воскресе от смертные сени,
Живот дарова в сем мире человеку!
Ныне все ликуем,
Духом торжествуем,
Простил бо Господь грехи наши. Аминь.
Голоса Василья Борисыча и головщицы Марьюшки покрывали остальные. Далеко по перелескам разносились звуки воскресной псáльмы…
– А мирские песенки попеваете, Василий Борисыч? – бочком подвернувшись к московскому гостю, спросила Фленушка.
– Флена Васильевна! – строго крикнула на нее, складывая письмо, Назарета. – Матушке доложу.
– Не пужай, мать Назарета!.. Я ведь не больно из робких, – резко ответила Фленушка и, не смигаючи, с рьяным задором глядела в разгоревшиеся глаза Василья Борисыча.
– Вольница этакая!.. Бесстыдница!.. – ворчала Назарета…
– Что ж, Василий Борисыч?.. Поете мирские? – приставала Фленушка, не обращая внимания на ворчавшую и хлопавшую о полы руками мать Назарету.
– Зачем мирские? – переминаясь на одном месте, сказал Василий Борисыч. – Божественных много, можно и без мирских обойтись…
– А мы думали – вы новеньких песенок нам привезли, – недовольным голосом молвила Фленушка. – У нас есть, да все старые. Оченно уж прискучали. Нет ли у вас какого хорошенького «романцика»?
– Беспутная!.. Тебе ль говорят?.. Замолчи, озорная!.. Забыла, что в обители живешь?.. – кричала Назарета.
– Мы не черницы! – громко смеясь, отвечала старице Фленушка. – Ты, что ль, на нас манатью-то[144] надевала?.. Мы белицы, мирское нам во грех не поставится…
