Мне пришло в голову, что если бы я мог достичь этой долины под его покровительством, я легко добрался бы оттуда до Нукухивы водой. Воодушевленный теми возможностями, которые сулил этот план, я изложил его страннику в нескольких словах и спросил, как лучше всего его выполнить. Сердце мое замерло, когда он ответил мне на ломаном английском языке, что это неосуществимо.

— Они не позволяют тебе идти, — сказал он. — Ты табу. Почему не хочешь остаться? Много спать, много кушать, много девушек. О, очень хорошее место Тайпи! Если не нравится, зачем пришел? Ты не слыхал про тайпи? Все белые люди боятся тайпи, белые люди сюда не ходят.

Эти слова опечалили меня чрезвычайно; и когда я снова рассказал ему обстоятельства моего появления в долине и старался вызвать его сочувствие к себе, указывая на телесные страдания, мучившие меня, он слушал меня нетерпеливо и страстным восклицанием оборвал мою речь:

— Я не слушаю тебя больше! Скоро, скоро они взбесятся, убьют тебя и меня! Не видишь, они не хотят, чтоб я говорил с тобой? Видишь, а! Скоро, скоро не будешь думать, будет хорошо, они тебя убьют, они тебя съедят и повесят твою голову там, как голову гаппара! Теперь ты слушай: скоро, скоро я иду; ты смотришь дорогу, где я иду, а потом одну ночь все спят, спят, ты бежишь, ты идешь Пуиарка! Я скажу людям в Пуиарке, они не делают тебе вреда! А! Потом я беру тебя в каноэ в Нукухиву, и ты больше не бежишь с корабля!

С этими словами Марну вскочил, оставил меня и завел разговор с несколькими вождями, вошедшими в дом.

Было бы бессмысленно пытаться возобновить разговор, так резко оборванный Марну, который, очевидно, был мало расположен рисковать своей собственной безопасностью ради меня. Но план, им предложенный, показался мне осуществимым, и я решил приступить к выполнению его возможно скорее.

Поэтому, когда он поднялся, чтобы уходить, я вместе с туземцами пошел провожать его, рассчитывая хорошенько заметить дорогу, по которой он уйдет из долины. Перед тем как выходить из дому, он схватил мою руку и, внимательно глядя на меня, воскликнул:

— Теперь ты видишь — ты делаешь, что я говорил, и ты делаешь хорошо! Ты не делаешь так, а! — Тогда ты умираешь!

Затем он махнул копьем в знак прощанья с туземцами и, пустившись в путь по тропинке, ведущей к ущелью в горах, скоро исчез из виду.

Теперь мне был предоставлен план бегства, но как мне им воспользоваться? Я постоянно бывал окружен туземцами, я не мог один перейти из одного дома в другой, и даже во время сна малейшее мое движение, казалось, бывало замечено теми, кто делил со мною циновки. Несмотря на эти препятствия, я решил немедленно сделать попытку. Но мне надо было выбраться по крайней мере за два часа до того, как туземцы заметят мое исчезновение. Ведь всякая тревожная весть с такой быстротой распространялась по долине и обитатели были так хорошо знакомы с тропинками в рощах, что мне, хромому и слабому, не знающему дороги, — необходимо было иметь эти два часа в запасе. Только ночью я мог надеяться выполнить свое намерение и то с величайшими предосторожностями.

Вход в дом Кори-Кори вел через низкое и узкое отверстие в плетеной стене. Лишь только обитатели дома собирались на покой, этот проход задвигался тяжелым щитом, составленным из дюжины дощечек, искусно скрепленных древесной корой. Если кто-либо из обитателей выходил, шум, производимый отодвиганием этой кустарной двери, будил всех.

Я решил обойти эту трудность на своем пути следующим образом. Ночью я храбро встану и, отодвинув доски, выйду из дому, как бы для того, чтобы напиться из тыквенного сосуда с водой, который стоит всегда снаружи в углу терраски. Возвращаясь, я намеренно забуду задвинуть вход. Надеюсь, что беспечность островитян помешает им исправить мою небрежность. Я вернусь на свою циновку и, подождав терпеливо, пока все заснут, тихонько выйду и сразу пойду по дороге в Пуиарку.

На следующую же ночь после ухода Марну я приступил к выполнению этого проекта. Около полуночи, как мне казалось, я поднялся и отодвинул дверь. Туземцы, как я и ожидал, вскочили и кто-то спросил:

— Куда идешь, Томмо?

— Воды, — ответил я коротко, беря тыкву.

Услыхав мой ответ, они снова улеглись, а я через минуту или две вернулся на свою циновку, с трепетом ожидая результатов опыта.

Один за другим дикари, поворочавшись, по-видимому, заснули, и, радуясь наступившей тишине, я готов был снова встать и идти. Но вдруг послышалось тихое шуршание: темная фигура прокралась между мною и дверью — щит был задвинут — и человек вернулся на свою циновку. Это было для меня тяжелым ударом. Но так как вторичная попытка выйти из дому могла бы возбудить подозрение туземцев, я вынужден был отложить ее до следующей ночи. После этого я несколько раз повторял тот же самый маневр, но с таким же малым успехом. Так как предлогом для моего вставания по ночам всегда было утоление жажды, Кори-Кори, то ли подозревая что-то, то ли желая угодить мне, начал каждый вечер ставить тыкву с водой рядом с моим ложем.

Даже при таких неблагоприятных условиях я снова и снова возобновлял попытку. Но когда я делал это, мой слуга вставал со мною, как бы решив не выпускать меня ни на минуту из-под своего наблюдения.

Вскоре после визита Марну я дошел до такого состояния, что двигался уже с величайшим трудом, даже поддерживаемый Кори-Кори, который, как и прежде, должен был ежедневно носить меня к потоку.

Часами и часами лежал я на своей циновке и пока остальные кругом меня беззаботно дремали, я бодрствовал, мрачно раздумывая над судьбой, с которой, казалось, теперь уже тщетно бороться. Я не мог подавить в себе безысходной тоски, когда думал о любимых друзьях, находившихся за тысячи и тысячи миль от острова, где я был пленником, когда размышлял о своей ужасной судьбе, навсегда скрытой от них, и когда представлял себе, что они все еще будут надеяться на мое возвращение в то время, как я уже буду мертв.

Мне навсегда запомнились все мелочи этих ужасных дней. По моей просьбе циновки мои всегда раскладывались около самой двери; против нее, на некотором расстоянии, находилась хижина из ветвей, которую строил старик Мархейо. Я любил следить за всеми движениями этого старого воина, когда он, сидя в тени, занимался своей неторопливой работой: он то сплетал листья кокосовой пальмы, то скатывал на коленях ссученные волокна древесной коры. Часто, откладывая работу, он замечал мои печальные глаза, обращенные к нему, и поднимал руку, выражая этим жестом глубокое сострадание. Затем он направлялся ко мне на цыпочках, боясь встревожить дремлющих туземцев, и, взяв веер из моих рук, садился около меня и, тихо махая им, пристально смотрел мне в лицо.

Однажды в полдень — это было недели через три после второго визита Марну и, должно быть, месяца через четыре после моего появления в долине — в наш дом внезапно явился одноглазый вождь Моу-Моу. Он наклонился ко мне и сказал тихо:

— Тоби пришел сюда.

Трудно передать, как взволновало меня это известие! Не замечая боли, до тех пор мучившей меня, я вскочил на ноги и стал звать Кори-Кори, спавшего неподалеку. Встревоженные туземцы вскочили со своих циновок. Новость тотчас была им сообщена, и через минуту я двинулся по дороге к дому Тай на спине Кори-Кори, окруженный возбужденной толпой островитян.

Все что я мог понять из слов, сообщенных по дороге Моу-Моу, это — мой пропавший товарищ прибыл в лодке, только что вошедшей в бухту. Я попросил нести меня тотчас же к морю, но на это туземцы не согласились и продолжали свой путь к королевскому жилищу. Когда мы приблизились, Мехеви и несколько вождей вышли на площадку дома, громко требуя, чтобы мы вошли.

Мы подошли вплотную, и я пытался объяснить, что хочу идти вниз к морю навстречу Тоби. Король воспротивился этому и велел Кори-Кори внести меня в дом. Протестовать было бы напрасно. Через несколько минут я оказался в середине дома Тай, окруженный шумной толпой, обсуждающей свежую новость. Имя Тоби повторялось часто. Казалось, островитяне все еще сомневались в его прибытии и при каждом новом известии, приносимом с берега, приходили в еще большее возбуждение.