Я был не в силах больше выносить неизвестность, и стал упрашивать Мехеви разрешить мне идти дальше. Приехал ли мой товарищ или нет — я предчувствовал, что моя собственная судьба должна скоро решиться. Снова и снова я повторял свою просьбу. Он смотрел на меня пристально и серьезно и, наконец, неохотно уступил моей настойчивости и разрешил идти.

В сопровождении примерно пятидесяти туземцев я стал продолжать прерванное путешествие; через каждые несколько минут я переходил с одной спины на другую и все время подгонял своих носильщиков. Пока я так стремительно двигался вперед, сомнения в истинности полученного известия не приходили мне в голову. Я сознавал только одно: мне представляется случай освобождения, стоит лишь преодолеть ревнивое сопротивление островитян.

Так как мне было запрещено приближение к морю в течение всего моего пребывания в долине, у меня с мыслью о нем всегда связывалась надежда на бегство. Ведь и Тоби, если он действительно намеренно покинул меня, мог бежать только морем. Очевидно, в бухту пришла лодка, и я почти не сомневался в правдивости сообщения, что на ней прибыл мой товарищ. Каждый раз, как мы подымались на какую-нибудь возвышенность, я напряженно смотрел вокруг, надеясь увидать его.

По яростным жестам и крикам островитян я видел, что они находились в таком же возбуждении, как я. Мы двигались вперед быстрым шагом. То и дело приходилось наклонять голову, чтобы не удариться о нависшие ветви.

Таким образом мы прошли около четырех или пяти миль, когда встретили человек двадцать туземцев. Между ними и теми, кто сопровождал меня, началось оживленное совещание. Я нетерпеливо убеждал человека, несшего меня, продолжать путь, не дожидаясь остальных.

Вдруг Кори-Кори подбежал ко мне и тремя роковыми словами разрушил все мои надежды:

— Тоби не приехал.

Не знаю, откуда у меня взялись силы пережить эту минуту. Весть была не вполне неожиданна для меня, но я надеялся по крайней мере, что успею добраться до бухты. А теперь я сразу понял, какой поворот примет дело. Островитяне согласились на мои просьбы только для встречи с пропавшим товарищем. Когда стало известно, что он не прибыл, они, конечно, заставят меня вернуться назад.

Мои предположения оказались правильными. Несмотря на мое сопротивление, они отнесли меня в дом, находившийся неподалеку, и положили там на циновки. Вскоре некоторые из сопровождавших меня отправились по направлению к морю.

Те, кто остался, — среди них были Мехеви, Моу-Моу, Кори-Кори и Тайнор, — собрались около дома и, казалось, ждали возвращения ушедших.

Это убедило меня в том, что все же какие-то чужестранцы, быть может, среди них были и мои соотечественники, по той или иной причине вошли в бухту. Мучимый мыслью об их близости и равнодушный к боли, которую я испытывал, я поднялся на ноги и попытался добраться до двери, не обращая внимания на уверения островитян, что никаких лодок в бухте нет. Тотчас же проход был загорожен несколькими туземцами, приказавшими мне вернуться на место. По их свирепым взглядам мне стало ясно, что силой я ничего не добьюсь и что смягчить их могла бы только моя мольба.

Руководимый этим соображением, я повернулся к Моу-Моу и, старательно скрывая истинное намерение, попытался объяснить ему, что я все еще верю в прибытие Тоби на берег, и просил разрешить мне пойти его приветствовать. Ко всем его не раз повторенным уговорам, что моего товарища нет, я оставался глух, а свои просьбы сопровождал красноречивыми жестами, против которых одноглазый вождь в конце концов не устоял. Он, казалось, смотрел на меня как на капризного ребенка, желаниям которого у него не хватало сил противиться. Он сказал несколько слов своим соплеменникам, которые сразу отступили от двери, и немедленно вышел из дому.

Я стал оглядываться, ища Кори-Кори, но мой слуга, никогда прежде не покидавший меня, тут куда-то исчез.

Не желая медлить ни минуты, когда каждая секунда могла быть дорога, я попросил одного широкоплечего парня взять меня на спину: к моему удивлению, он сердито отказался. Я обратился к другому, но с таким же результатом. Третья попытка была столь же безуспешна, и я понял, на что надеялся Моу-Моу, уступая моим просьбам, и почему остальные туземцы вели себя так странно. Было очевидно, что вождь разрешил мне продолжать путь к морю в надежде, что у меня все равно не хватит сил на это.

Я пришел в отчаяние, убедившись, что они под тем или иным предлогом не выпустят меня и, усилием воли побеждая боль в ноге, схватил копье, прислоненное к стенке, и, опираясь на него, вышел на тропинку. К моему удивлению, меня оставили идти одного, и все туземцы остались перед домом, занятые разговором, становившимся с каждой минутой громче и оживленнее. Я с удовольствием заметил, что между ними возникало разногласие, что образовались две партии и что, может быть, из их спора я смогу извлечь кое-какие выгоды.

Не успел я пройти и ста ярдов, как снова был окружен островитянами, решившими по-видимому идти за мной. Все еще разгоряченные спором, они, казалось, были готовы передраться. В этой суматохе ко мне подошел старик Мархейо, и я никогда не забуду благожелательного выражения его лица. Он положил мне руку на плечо и с чувством произнес те единственные английские слова, которым я научил его: «дом» и «мать». Я сразу понял, что он имел в виду, и постарался выразить ему свою благодарность. Файавэй и Кори-Кори шли рядом с ним, и оба горько плакали. Старик дважды повторил приказание сыну взять меня на спину, прежде чем тот был в состоянии послушаться его. Одноглазый вождь воспротивился было этому, но вмешался кто-то еще и, как мне показалось, из его же партии.

Мы шли вперед, и я никогда не забуду, как взволновал меня шум волн, разбивающихся о берег. О, величественный вид и гул океана! С каким восхищением приветствовал я тебя!

Когда мы достигли открытого места между рощами и морем, первый предмет, бросившийся мне в глаза, была английская китоловная шлюпка, повернутая кормой к берегу и отстоящая от него всего лишь на несколько метров. Ее снаряжали пятеро островитян, одетых в короткие ситцевые туники. Мне показалось, что они в эту минуту отталкиваются от берега и что, несмотря на все мои старания, я пришел слишком поздно. Сердце у меня замерло… Но взглянув еще раз, я убедился, что туземцы просто пытались удержать лодку, относимую волнами. В следующую минуту я услыхал свое имя, крикнутое кем-то из толпы.

Обернувшись на крик, я с радостью увидал высокую фигуру Каракои, одного гавайца из Оаху, часто бывавшего на борту «Долли», пока та стояла в Нукухиве. На нем была зеленая охотничья куртка с золочеными пуговицами, подаренная ему одним французским офицером, — куртка, в которой я его видал постоянно. Я вдруг вспомнил, что этот человек часто говорил мне, что находится под защитой табу и поэтому может бывать во всех долинах острова.

Каракои стоял у самой воды с большим куском бумажной ткани, перекинутой через правую руку, в которой он держал несколько холщовых мешочков с порохом; в левой руке у него был мушкет, который он, казалось, предлагал вождям, стоявшим кругом. Но они возмущенно отворачивались от его подарков и настойчиво требовали, чтобы Каракои возвратился в лодку.

Однако Каракои не двигался с места, и по его жестам я понял, что он ведет разговор обо мне. Я громко позвал его, прося подойти ко мне, но он ответил на ломаном английском языке, что островитяне грозят проткнуть его копьями, если он хоть на шаг приблизится ко мне. Я все еще продвигался вперед, окруженный густой толпой островитян; некоторые из них хватали меня за руки, стараясь удержать, и не одно копье было с угрозой направлено на меня. И все же я видел, что очень многие, даже настроенные почти враждебно, глядели нерешительно и смущенно.

Я был ярдах в тридцати от Каракои, когда мое дальнейшее движение было остановлено туземцами, принудившими меня сесть на землю: они схватили и крепко держали меня за руки. Шум и суматоха увеличились в десять раз, и я увидал нескольких жрецов, очевидно, убеждавших Моу-Моу и других вождей воспрепятствовать моему отъезду. Каракои же продолжал хлопотать за меня; он решительно обсуждал дело с туземцами и старался прельстить их, показывая свою материю и порох и щелкая собачкой мушкета. Но все что он говорил и делал, казалось, только увеличивало раздражение островитян, готовых столкнуть его в море.