Говядину он съел всю, но хлеба и воды при некоторой экономии должно было хватить еще дня на два-три. И охвативший его ужас был порожден не муками голода, но тем непонятным заключением, которому он был подвергнут. Пока тянулись медлительные часы этой ночи, Израилем все сильнее овладевало ощущение, что он навеки замурован в стене; оно росло, росло, росло, и он то и дело конвульсивно приподнимался на своем ложе в такой панике, словно его завалили гранитными глыбами, словно он копал глубокий колодец и вдруг вся каменная обкладка и вся выброшенная земля осели и он остался погребенным на глубине в девяносто футов.

В непроглядном склепе полночного мрака он раскидывал руки в стороны, и ему начинало казаться, что он лежит в гробу: ведь вытянуть их он не мог — такой узкой была его келья. Тогда он сел, прислонясь к стене, и уперся ногами в противоположную стену. И все же, блюдя данное обещание, бедный узник ни разу не вскрикнул, ни разу не застонал. Он был во власти лихорадочного бреда и все же хранил молчание. К мучительному ощущению тесноты вскоре прибавилась столь же мучительная потребность в свете. И он таращил глаза так, что начинали болеть веки. Потом ему показалось, что даже дышать ему нечем. С трудом дотянувшись до амбразуры, он прильнул к ней и, вытянув губы трубочкой, старался вдохнуть свежесть воздуха вольных полей.

И, усугубляя его отчаяние, на ум ему то и дело приходил рассказ сквайра о происхождении тайника. Эта часть старого дома, а вернее, эта его стена была очень древней — ее построили задолго до царствования Елизаветы,[55] и некогда она была стеной обители рыцарей-храмовников.[56] Устав этого ордена отличался чрезвычайной суровостью и даже жестокостью. В стене, расположенной на втором этаже часовни на уровне пола, было оставлено пустое пространство, формой и величиной напоминавшее гроб. Туда время от времени замуровывали членов ордена за своеволие и неповиновение — однако, как ни странно, только когда они раскаивались в содеянном. Воздух туда поступал сквозь узкое отверстие, наклонно прорезавшее трехфутовую толщу стены; через него же узнику передавали еду. Отверстие это было выведено в часовню, чтобы заживо погребенный мог слышать все службы и как бы незримо на них присутствовать. И если торжественному песнопению вторил хриплый стон, слитый из слов молитвы, считалось, что душа страдальца обретает благодать. Для слышавших это был вопль раскаяния, вырвавшийся из уст мертвеца, ибо обычай ордена требовал, чтобы все храмовники присутствовали при замуровывании одного из братьев и чтобы магистр читал заупокойную молитву, пока в этом узком склепе погребалось живое тело. Порой кающийся грешник проводил в таком положении несколько недель и, когда его извлекали, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, как человек, пораженный параличом.

Когда обитель храмовников была в царствование Елизаветы разрушена, чтобы очистить место для постройки нового здания, стена с этой кельей сохранилась. Келью немного расширили, перестроили, пробили амбразуры и превратили в тайник, куда можно было укрыться в дни гражданских смут.

Нетрудно представить себе, что испытывал Израиль, вспоминая в тягостном одиночестве этот зловещий рассказ. Много веков назад тут, в этом же непроницаемом мраке, сердца людей, таких же, как он, каменели в отчаянии, тела, столь же сильные и ловкие, как его тело, застывали и окостеневали в тупой неподвижности.

Наконец, когда, казалось, истекли все дни и года, о которых пророчествовал Даниил,[57] занялась заря. Благодетельный свет проник в келью, и отчаяние Израиля рассеялось, словно при виде дружески улыбающегося лица… нет, словно при виде самого сквайра, явившегося освободить его из заточения. Вскоре он совсем оправился от безмолвного ночного бреда и, вновь обретя спокойную ясность мысли, стал обдумывать свое положение.

Израиль уже не сомневался, что с его другом случилось какое-то несчастье. Он припомнил слова сквайра о том, что раскрытие его тайной деятельности повлечет за собой самые тяжкие для него последствия. И теперь Израиль был вынужден прийти к заключению, что опасения его друга оправдались, что из-за какой-то роковой оплошности он был арестован, увезен в Лондон как государственный преступник и не успел сообщить никому из домашних о томящемся в стене пленнике — ведь иначе кто-нибудь, наверное, уже навестил бы его здесь. Иного объяснения Израиль не находил. По-видимому, сквайр был арестован внезапно, не имел возможности переговорить наедине с родственником или другом и должен был сохранить тайну из страха навлечь на Израиля еще худшую беду. Но неужели он захотел бы обречь его на медленную смерть в каменном мешке? Впрочем, гадать об этом не имело смысла — слишком сложны и запутанны были все обстоятельства. Однако нужно было незамедлительно что-то предпринять. Израилю не хотелось подвергать сквайра новой опасности, но и погибать, не зная даже, нужно ли это, он тоже не желал. И вот он решил, что должен выбраться отсюда во что бы то ни стало — украдкой и бесшумно, если это окажется возможным, применив силу и напролом, если иного выхода не останется.

Выскользнув из кельи, он спустился по каменной лестничке и остановился перед плитой, служившей дверью. Нащупав железную ручку, он нажал на нее, но плита осталась неподвижной. Израиль продолжал шарить, ища засов или пружину. Когда он проходил здесь со сквайром, ему и в голову не пришло посмотреть, как открывается плита изнутри, или хотя бы убедиться, что ее можно открыть только снаружи.

Он уже собирался в отчаянии бросить поиски после того, как провел ладонями по всей поверхности плиты и стены около нее, как вдруг, поворачиваясь, услышал скрип и увидел узенькую полоску света. Его нога случайно попала на пружину, скрытую в полу. Плита подалась. Израиль повернул ее и выбрался из своей темницы — в гардеробную сквайра.

Он вздрогнул, пораженный траурным видом комнаты — с тех пор как он видел ее в последний раз, в ней, казалось, побывали гробовщики. Длинные ленты черного крепа свисали с оконных занавесок. Четыре угла красной суконной скатерти на круглом столе были прихвачены такими же лентами.

Израилю не были известны эти английские знаки траура, но тем не менее внутреннее чувство подсказало ему, что сквайр Вудкок навеки покинул земную юдоль. Тайна последних трех дней разъяснилась. Но что делать дальше? Его друг, вероятно, скончался внезапно, скорее всего сраженный апоплексическим ударом, от которого он так и не оправился. И не успел никому открыть, что в доме спрятан чужой человек. Так что же может ждать скитальца, который и так слывет в округе беглым преступником, коль скоро его застигнут здесь, в гардеробной богатого помещика? Если он будет строго придерживаться истины, что сможет он сказать в свою защиту, не признаваясь при этом в поступках, которые в глазах английского суда явятся тягчайшими преступлениями? А к тому же вдруг его признанию, его ссылкам на сквайра Вудкока откажутся верить, вдруг его необычайную историю оскорбительно сочтут сплетением небылиц во всем, что касается его и покойного помещика, — разве тогда он не навлечет на себя еще более позорного подозрения?

Печально обдумывая все это, Израиль вдруг услышал за дверью шаги. Они, казалось, приближались. Он тотчас метнулся к потайному ходу, который оставался открытым, и, потянув за железную ручку, задвинул плиту. Однако второпях он дернул ее так сильно, что она повернулась с глухим и заунывным скрипом, похожим на стон. И тут же в комнате раздался вопль. Израиль, вне себя от ужаса, кинулся вверх по лестнице, но на самом верху от спешки споткнулся и полетел вниз, пересчитывая все ступеньки, — шум его падения, отразившись от сводчатого потолка, прокатился по толще стены и не сразу замер в отдалении, словно рокот грома в глубоком ущелье. Когда же Израиль, который, однако, почти не ушибся, вскочил на ноги и прислушался, оказалось, что эху вторит пронзительный визг в гардеробной. По-видимому, какая-то нервная особа женского пола была насмерть перепугана неожиданным шумом в стене, который показался ей если не сверхъестественным, то, во всяком случае, необъяснимым. В комнате послышались другие тревожные голоса, затем эти смутные звуки постепенно затихли и вокруг воцарилось прежнее безмолвие.