— Ах, пардон, мосье!

— Вам ли просить пардону! — сказал Израиль. — Вы к посланнику?

— Мосье, вы… вы… — Она споткнулась о первое же слово на чужом языке, и из ее уст заструился сверкающий поток французских фраз — комплименты в адрес незнакомца и заботливые расспросы: удобно ли ему здесь и нет ли чего-нибудь, какой-нибудь мелочи, в которой бы он нуждался… Однако Израиль, ничего не понимая, только любовался изяществом девушки, ее чарующим обликом.

Несколько секунд она смотрела на него с прелестным, хорошо отрепетированным выражением отчаяния, а затем, помедлив без какой-либо определенной цели, разразилась новым потоком непонятных комплиментов и извинений, после чего выпорхнула из комнаты с легкостью сильфиды.[47] Едва девушка скрылась, Израиль погрузился в размышления по поводу престранного взгляда, который она бросила на него, исчезая. Ему казалось, что во время их краткой встречи он ненароком чем-то не угодил прекрасной гостье. Он никак не мог взять в толк, почему она вошла, источая самую дружескую любезность, а удалилась как будто обиженная, с презрительно-насмешливой веселостью, которая язвила тем сильней, что была прикрыта маской вежливости.

Едва дверь за ней затворилась, как в коридоре раздался шум, и Израиль догадался, что девушка в спешке, вероятно, обо что-то споткнулась. Вслед за этим в соседней комнате послышался скрип отодвигаемого кресла, и в его дверь опять постучали. На этот раз к нему вновь явился почтенный мудрец.

— Мой друг, у вас как будто сейчас кто-то был?

— Да, доктор. Сюда приходила очень хорошенькая девушка.

— Так вот, я решил заглянуть к вам, чтобы объяснить еще один странный парижский обычай. Эта девушка — здешняя служанка, но она не ограничивается одним только этим занятием. Берегитесь парижских служанок, мой честный друг! И посему не передать ли мне ей от вашего имени, что вам неприятно заставлять ее бегать по стольким лестницам и в дальнейшем вы согласны обойтись без ее посещений?

— Но почему же, доктор Франклин? Она такая миленькая.

— Я знаю это, мой честный друг: но чем милее, тем опаснее. Мышьяк ведь слаще сахара. Но я не сомневаюсь, что хитрой аммонитянке[48] не под силу обмануть столь разумного молодого человека, как вы, и посему не замедлю передать ей ваше поручение.

С этими словами мудрец вновь удалился, а Израиль опять, еще более понуро, опустился в кресло напротив опустошенной каминной полки, напротив зеркала, которому уже не суждено было вновь отразить очаровательную фигурку маленькой служанки.

«Каждый раз, как он сюда заходит, он меня грабит, — печально рассуждал Израиль, — да еще с таким видом, будто преподносит мне подарки. Коли он считает меня таким уж разумным молодым человеком, то и дал бы мне поступать по моему разумению».

Начинало смеркаться. Израиль зажег восковую свечу и принялся читать путеводитель по Парижу.

— От таких прогулок радости мало, — пробормотал он в конце концов. — Сиди здесь один в обществе пустого стакана и читай о чудесах Парижа, когда ты в этом самом Париже всего только пленник. Вот случилось бы сейчас что-нибудь необыкновенное: вошел бы сюда незнакомый человек и подарил бы мне десять тысяч фунтов! Впрочем, вот «Бедный Ричард». Я и сам бедняк; так посмотрим, чем он утешит товарища.

Открыв книжечку наугад, Израиль начал читать вслух первые попавшиеся строки:

— «Так есть ли смысл ждать и надеяться на лучшие времена? Мы можем сами сделать их лучше, если не будем сидеть сложа руки. Прилежание не нуждается в пустых мечтах, а тот, кто питается надеждой, умрет с голоду, как говорит Бедный Ричард. Без трудов не бывает плодов. Так давайте, руки, трудиться, коли нет у меня землицы, как говорит Бедный Ричард». Черт бы побрал такую мудрость. Это же просто измывательство — вот так поучать уму-разуму человека вроде меня. Мудрость-то дается дешево, а вот деньги дорого. Бедный Ричард этого не говорит, а следовало бы, — докончил Израиль, бросая книжку на стол.

Он пошел было к каминной полке, посмотрел на искусственные цветы и розовое мыло, но затем вернулся к столу и взял обе книги.

— Вот, значит, «Путь к богатству»,[49] а вот «Путеводитель по Парижу». Интересно знать, не лежит ли Париж на пути к богатству. В таком случае я держусь правильного направления. Однако вернее будет считать, что тут перекресток и дороги расходятся. Не удивлюсь, если доктор неспроста дал мне эти книжечки. Старичок-то хитроват и себе на уме — сразу видно. Да и мудрость его с хитринкой. Но честная, ничего не скажешь. По-моему, он из тех господ, кто говорит умно, а намекает и того умнее. Верно — хитер, хитер, хитер! Ну-ка, что тут говорит этот Бедный Ричард? «Бог помогает тому, кто сам себе помогает». Обдумаем. Бедный Ричард — не «мокальщик»,[50] хоть и жил в Пенсильвании. «Бог помогает тому, кто сам себе помогает». Отмечу-ка я эту строчку, а книжечку оставлю открытой и посмотрю потом… А?

На этот раз доктор постучал, чтобы пригласить Израиля к себе. В его комнате они выпили жидкого чаю с сухариками, и между ними завязалась дружеская беседа. Израиль был очарован безыскусственной разговорчивостью, спокойной проницательностью и благодушной снисходительностью мудреца. Но при всем при том он по-прежнему был не в силах простить ему похищение «Отара» и одеколона.

Узнав, что в юности Израиль трудился на ферме, ученый заговорил о сельском хозяйстве и среди многого прочего описал своему гостю изобретенное им (доктором) ярмо, запирающееся не на чеку, а на пружину, благодаря чему запрягать волов в телегу станет гораздо легче. Израилю очень понравилось это изобретение, и он подумал, что, будь он сейчас в родных горах, он непременно сообщил бы об этом ярме всем соседям.

Примерно в половине одиннадцатого эту мирную беседу прервала приятельница Израиля, хорошенькая служанка, которая постучала в дверь и с хихиканьем доложила, что очень грубый господин желал бы видеть доктора Франклина и ждет ответа во дворе.

— Очень грубый господин? — переспросил мудрец по-французски, бросив на служанку проницательный взгляд. — Это значит: очень учтивый господин, не поскупившийся на весьма энергичные комплименты. Проводите же его сюда, моя милая, — добавил он с благодушной снисходительностью.

Через несколько минут за дверью послышались быстрые кокетливые шажки и нагоняющие их твердые мужские шаги. Дверь приотворилась. Израиль сидел так, что сквозь щель у притолоки он увидел коридор именно в тот миг, когда дверь, словно ширма, заслонила от доктора Франклина входящего гостя. И сквозь эту щель Израиль успел заметить сценку, разыгравшуюся под защитой двери между хорошенькой служанкой и незнакомцем. Шаловливая нимфа, по-видимому, убежала на лестнице вперед — несомненно, в шутливую отместку за какую-нибудь галантную вольность, но в последнюю минуту позволила себя догнать: Израиль увидел ее, как раз когда она, мило раскрасневшись, с притворным негодованием терла локоть, за который ее только что игриво ущипнули, и получала не менее игривый поцелуй в щечку.

В следующее мгновение за щелью уже никого не было: девушка направилась к лестнице, а новый гость доктора Франклина исчез из виду за дверью и тут же вновь появился — уже в комнате. Израилю вдруг показалось, что за этот краткий миг, пока он не видел незнакомца, тот успел совершенно преобразиться.

Он был невысок, гибок, очень смугл и чем-то напоминал индейского вождя в европейской одежде, лишенного наследия своих предков. В его сумрачных властных глазах таилось пламенное упорство, граничащее с одержимостью. На нем было прекрасное и даже слишком щегольское партикулярное платье, а в его манерах странно сочетались деревенская развязность и лоск, недавно заимствованный в светских салонах Парижа. Его щеки, коричневатые, как финики, приводили на ум тропические страны. Это необычайное лицо дышало горделивым дружелюбием и презрительной замкнутостью. И все же он походил не только на благородного разбойника былых времен, но и на поэта. Губы его свидетельствовали о хладнокровии и храбрости. Казалось, он принадлежал к тем, кто ищет опасностей и сам идет им навстречу. И видно было, что он никогда никому не подчинялся и никогда никому не подчинится.