{Шекспир. «Король Генрих IV», часть II, акт III, сцена первая. Ред.}

Разве он не считал, что из всех людей именно он призван судьбой и долгом к тому, чтобы страдать мигренью в Тюильри ради блага всей нации? Зачем же он бросается на широкую грудь уважаемого сэра Ф. Хеда и плачет от того, что корона, которой он так страстно домогался, жмет его чело? И если он считает нужным писать в «Times», то почему он этого не делает сам, вместо того чтобы за него писал захудалый баронет? Ведь он неоднократно грубо пренебрегал этикетом. Разве он не мог бы так же поступить и теперь?

Жалкие плутни, если можно употребить такое непочтительное выражение по адресу высокопоставленных лиц, были излюбленным приемом дяди, а племянник, по-видимому, довольно успешно копирует его. Основатель династии имел обыкновение пространно разглагольствовать, обильно заливаясь слезами и почти впадая в сентиментальность, о своих страданиях, мучениях, испытаниях, об опасностях, которым он подвергался, и в особенности о плохом обращении с ним «коварного Альбиона». Но мы полагаем, что ему ни разу не удалось поместить в лондонском «Times» письмо, адресованное англичанину. Наполеон I добивался того, что над ним от души смеялись в Англии и его столь же искренне жалели во Франции, но зато иногда и ему удавалось заставить плакать своих хихикающих соседей. Но если бы Наполеон I занимался только лишь писанием писем к современным ему сэрам Фрэнсисам Хедам и никогда не делал ничего лучшего, то его бы, вероятно, освободили от мучительных обязанностей в Тюильри гораздо раньше, чем это случилось на самом деле, когда он отправился в спокойную обитель Св. Елены.

Написано К. Марксом около 8 марта 1859 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5594, 26 марта 1859 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Париж, 9 марта 1859 г.

В то время, когда военная тревога охватила все европейские биржи, я писал, что Бонапарт еще далек от того, чтобы окончательно решиться воевать, но что, каковы бы ни были его действительные намерения, контроль над событиями, по-видимому, ускользнет из его рук. Но в настоящий момент, когда большая часть европейской прессы, кажется, склонна верить в мир, я уверен, что разразится война, если только какое-либо счастливое стечение обстоятельств не приведет к внезапному свержению узурпатора и его династии. Даже самый поверхностный наблюдатель должен признать, что в то время, как перспективы мира ограничиваются сферой разговоров, перспективы войны, напротив, опираются на материальные факторы. Военные приготовления, как во Франции, так и в Австрии, ведутся в небывалых размерах, и если мы примем во внимание безнадежное состояние обоих императорских казначейств, то мы и без пространных доводов сможем прийти к заключению, что затевается война и к тому же в недалеком будущем. Я позволю себе заметить, что Австрию преследует беспощадный рок, нити которого тянутся, пожалуй, до С.-Петербурга, рок, который всякий раз, когда ее финансы должны вот-вот окрепнуть, отбрасывает ее назад в пропасть финансовых бедствий с такой же неотвратимостью, с какой невидимая рука низвергала злосчастный камень, с таким трудом вкатываемый на гору Сизифом, всякий раз, когда обреченный мученик приближался к ее вершине. Так, после ряда лет непрерывных усилий, Австрии в 1845 г. удалось приблизиться к тому положению, когда расходы покрываются доходами; но тут разразилась краковская революция[153] и принудила ее к чрезвычайным расходам, которые привели к катастрофе 1848 года[154]. В другой раз, в 1858 г., она оповестила мир о возобновлении Венским банком наличного расчета, как вдруг новогоднее поздравление[155], присланное из Парижа, резко оборвало все расчеты Австрии на экономию и обрекло ее на такие затраты и такое истощение ресурсов, которые заставляют даже самых трезвых австрийских государственных деятелей смотреть на войну как на последнее средство спасения.

Из всех газет, которые могут похвастать тем, что имеют не только местное значение, «Tribune» является, пожалуй, единственной, которая никогда не опускалась до того, чтобы, следуя моде, — не скажу, восхвалять характер Луи Бонапарта, ибо это было бы слишком плохо, — приписывать ему гениальность и исключительную силу воли. «Tribune» подвергла анализу его политические, военные и финансовые подвиги и, на мой взгляд, неопровержимо доказала, что его успех, столь поразительный в глазах толпы, объясняется сплетением обстоятельств, которых он не создал и в использовании которых никогда не поднимался выше посредственного профессионального игрока, одаренного чутьем к возможным компромиссам, неожиданным маневрам и coups de main {смелым ударам, решительным действиям. Ред.}, но всегда остающегося покорным рабом случая и старательно скрывающего под железной маской гуттаперчевую душонку. Это как раз тот взгляд, которого с самого начала все великие державы Европы молча решили придерживаться по отношению к grand saltimbanque {великому скомороху. Ред.}, как прозвали его русские дипломаты. Понимая, что он был опасен потому, что поставил себя в опасное положение, они согласились позволить ему разыгрывать из себя преемника Наполеона, однако на том определенном, молчаливом условии, что он всегда будет довольствоваться только видимостью влияния и никогда не перешагнет границ, которые отделяют актера от изображаемого им героя. Некоторое время эта игра шла успешно, однако, дипломаты по своей обычной манере проглядели в своих мудрых расчетах один важный фактор — народ. Когда взорвались бомбы Орсини, герой Сатори сделал вид, что он принимает повелительную позу по отношению к Англии, а британское правительство выразило полную готовность разрешить ему подобное поведение; однако громкие требования народа оказали такое сильное давление на парламент, что не только был выброшен Пальмерстон[156], но и непременным условием хозяйничания на Даунинг-стрите[157] сделалась антибонапартистская политика. Бонапарт уступил, и с этого момента его внешняя политика представляет собой непрерывную цепь грубых промахов, унижений и неудач. Достаточно указать на его план иммиграции свободных негров и на его португальские авантюры[158]. Между тем, покушение Орсини привело к возрождению деспотизма внутри Франции, в то время как торговый кризис, превращенный шарлатанством из острой лихорадки в хроническую болезнь, лишил трон этого парвеню единственного реального базиса, на который он опирался, а именно — материального процветания. В рядах армии появились признаки недовольства; раздались сигналы, свидетельствующие о том, что буржуазия начинает бунтовать; угрозы личной мести со стороны соотечественников Орсини лишили узурпатора сна. Тогда узурпатор внезапно попробовал создать для себя новое положение, повторив mutatis mutandis {с соответствующими изменениями. Ред.} резкий окрик Наполеона по адресу английского посла после Люневильского мира[159] и бросив от имени Италии вызов Австрии. Не по своей собственной воле, а в силу обстоятельств предпринял столь отчаянно смелый шаг этот человек, воплощенная осторожность, фельдмаршал компромиссов, герой ночных сюрпризов.

Нет сомнения, что на этот шаг его толкнули ложные друзья. Пальмерстон, который в Компьене льстиво уверял его в симпатиях английских либералов, демонстративно выступил против него при открытии парламента[160]. Россия, которая подстрекала его тайными нотами и открытыми газетными статьями, по-видимому, вступила в дипломатические pourparlers {переговоры. Ред.} со своим австрийским соседом. Но жребий был брошен, призыв к войне раздался, и Европа была, так сказать, вынуждена пересмотреть прошлое, настоящее и будущее удачливого шулера, дожившего наконец до итальянской кампании, которой его дядя начал свою карьеру. В декабрьские дни он восстановил наполеонизм по Франции, но итальянской кампанией, по-видимому, решил восстановить его во всей Европе. Он имел в виду не итальянскую войну, а унижение Австрии, достигнутое без всякой войны. Успехи, которые его тезка добыл дулами пушек, он намеревался вырвать при помощи страха перед революцией. Совершенно очевидно, что он предполагал не воевать, а лишь добиться succes d'estime {успеха в силу одной только репутации. Ред.}. В противном случае он начал бы с дипломатических переговоров и кончил войной, а не наоборот. Прежде чем говорить о войне, он приготовился бы к ней, словом, не поставил бы телегу впереди лошади.