Оля, устав от жары и бородатых анекдотов, вспомнила, как в гололед пошла в «универсам». Впереди ковылял пенсионер с авоськой яиц.

Заворачивая за угол, с грохотом навернулся. Оля поспешила на помощь. «Как ваши яйца?» — «Яйца ничего, спасибо. А вот ногу ушиб». На дорожке сидел мужчина лет сорока. Вдалеке маячило пальто пенсионера.

Авангард московской и краснодарской анестезиологии надрывал животики, не обращая внимания на побелевшую Батыриху, которая совсем недавно справилась с мигренью и теперь дожевывала свою нижнюю губу.

О таком отпуске можно только мечтать!

Ночью мы спускались к морю и нагишом носились друг за другом по опустевшему пляжу. Падали в теплую пену… Встречали рассветы под дружный скрип кроватей в соседних номерах. После обеда, обнявшись, отсыпались на узком диванчике.

За эти две недели Оля загорела и стала похожа не мулатку.

Она трогательно радовалась каждой черноморской волне, каждому букету роз, каждой грозди винограда. Только иногда задумывалась о чем-то на мгновение.

Сочи провожали нас шумно и с размахом. Собрались на даче грузинского цеховика с забетонированным пулом, беседками и танцплощадкой — не хуже Николиной горы.

С полсотни человек разместились за длинным П-образным столом. Женщины подносили новые и новые блюда. Напитки на любой вкус согревали утробы. Плющ карабкался по плетеной ограде. Над головой зависли звезды. Играла музыка.

Олю приглашали наперебой. Она скакала, как коза, кружилась в вальсе, извивалась в ламбаде.

Нетвердыми стопами я добрел до сортира и долго разбирался со смывом незнакомой конструкции. Когда вернулся, моей девушки не было. Обнаружил ее в одной из беседок оживленно беседующей с типом миловидно-миндалевидной наружности. Извинился и потащил жену к выходу.

Французы называют необъявленное исчезновение английским, англичане — французским. В тот вечер мы удалились по-русски. Оля поддерживала меня за талию, я махал «четвертаком» и, в конце концов, поймал такси.

В номере сразу завалился спать.

Очнулся от яркого света. Раздетый и бережно укрытый простыней.

Солнце глядело в распахнутую балконную дверь. На тумбочке лежал листок из моего блокнота. «Милый доктор! Не хочу причинять тебе боль, но я должна сделать это. Пусть мое решение покажется тебе черной неблагодарностью, даже подлостью, но так будет лучше для нас обоих. Ты дал мне больше, чем мужчина может дать женщине. Наверное, я люблю тебя. И поэтому ухожу, чтобы сохранить то, что мы пережили за эти месяцы. Я не хочу никуда уезжать. Не хочу становиться твоей тенью. Не хочу быта. Не хочу ничего делать по привычке. С тобой это невозможно. Наверное, я не создана для семьи. Ты умница, ты поймешь меня. Ты всегда меня понимал. Умоляю, не пытайся искать меня! И пожалуйста, не делай глупостей. Я знаю, как ты мечтал вырваться отсюда. Не теряй своего шанса. Все равно мы не в силах ничего вернуть. Но я никогда не забуду тебя. Прости, Ольга».

В гардеробе висели мои штаны и рубашки. На полочках высились стопки маек и носовых платков. В стакане перед туалетным зеркалом торчала моя зубная щетка.

Я уставился в пустое мусорное ведро. Неужели все — и Мончегорск, и общага, и «Спутник», и Амвросиевская церковь — неужели все это мне приснилось?

Пытаясь найти портмоне, я раскидал по комнате книги и конспекты. Билет на ее имя отсутствовал. Наш рейс завтра… А, черт! Сейчас одиннадцать. Неужели она успела поменять? Я запрыгнул в джинсы, натянул футболку и, плеснув в лицо холодной водой, вылетел в коридор. Дежурная чаевничала.

— Извините, вы не видели, когда уходила девушка из 208-о?

— Не видела.

— А когда началась ваша смена?

— В восемь, как обычно.

— А внизу тоже меняются в восемь?

— Да.

Такси до Адлера я нашел не сразу.

Посадка на московский рейс уже закончилась.

На обратном пути я взял литр водки. Попросил дежурную разбудить в полвосьмого утра, упаковал чемодан и до полуночи размеренно квасил.

Потом проглотил две «релашки» и отрубился.

Из Внукова я помчался на Волгина.

Уже взялся за дверную ручку и вспомнил. Ведь я собственноручно три недели назад загружал в Песцовский «запорик» последние Олины коробки.

Помнится, тогда мы разбили зеркало. Оля долго плакала. Я не верю в приметы. Или уже верю?

Кладь бросил на вахте. В палатках у метро наменял гривенников.

Рита тоже не представляет, где может находиться ее лучшая подруга.

Я записал несколько телефонов Олиных хороших знакомых.

Безрезультатно.

Через полчаса, отирая пот, я трусил по направлению к междугородному переговорному пункту, Мама сначала не въехала, потом повизжала и, наконец, сообразила проверить наличие диплома, военного билета и свидетельства о рождении дочери. Документы отсутствовали.

Оля спланировала все заранее.

По Волгина в сторону центра двигалась разношерстная толпа.

Люди выкрикивали антикоммунистические лозунги и собирали булыжники. Толпу на безопасном расстоянии сопровождали блюстители порядка.

Нет, в милицию я не пойду. Сегодня им не до личных трагедий.

Да и где тут криминал? От меня ушла девушка. Как и я от Батырихи, по собственному желанию.

Найти человека в десятимиллионном городе трудно. Потребуются недели, может быть, месяцы. Или несколько дней — после моего предполагаемого отлета в Йемен она почувствует себя в безопасности и почти наверняка покинет свое убежище.

Я найду ее. Обязательно найду!

Домой ехать не хотелось. Хотелось сдать в натруженные бабушкины руки ворох грязного белья и чего-нибудь поесть.

После семейной трапезы я завалился спать. Завтра много дел.

Начало расследования.

Проснулся почти с петухами. Бодро распахнул окно. Полной грудью вдохнул утреннюю прохладу. В воздухе пахло осенью.

Обжигаясь, заглотил яичницу и уже допивал кофе, когда бабушка прошаркала на кухню.

— Олежка, почему ты такой безалаберный? — и протянула мне портсигар, — Ты засунул его в пакет вперемешку с трусами. Чуть не бросила в таз.

— Да ему ничего не будет. Он серебряный.

Портсигар мне подарила Оля на пятый день пребывания в Сочах.

Я привык носить сигареты в пачке и несколько раз забывал красивую безделушку на тумбочке. Видимо, поэтому и убрал в сумку от греха подальше. На крышке было выгравировано: «На память о незабываемом».

Непонятно зачем я щелкнул крышкой. Внутри лежал неиспользованный авиабилет Адлер-Внуково. На обороте — Олиным почерком: «Ты упрямый, но я упрямее».

Я бросился к телефону. Молчит.

— Да что у вас тут происходит?!

Бабушка вышла из кухни.

— Он вторую неделю, как сломался. Говорят, что-то с линией.

Я побежал на станцию.

Через пятнадцать минут главный анестезиолог города Сочи посоветовал мне решать свои проблемы самостоятельно.

Его можно понять. Сегодняшним днем я уволен с кафедры и, следовательно, автоматически вычеркнут из списка «московских профессоров».

Она никуда не улетала. Обзванивать гостиницы и вокзалы бесполезно. Расследование закончилось. Все точки над «ё» были расставлены.

Я вышел из кабины и медленно затворил за собой дверцу.

— От вас можно позвонить в Москву?

— На улице.

Паши дома не было.

В «реанимации» 54-й мне ответил молодой женский голос.

— Он здесь больше не работает.

— А где он работает?

— В раю. Надеюсь.

— Как?

— Недели две как похоронили.

Я медленно опустился на корточки.

Еще одна шутка? Но так не шутят с посторонними людьми. Тем более про своих.

В Лефортовском морге долго не брали трубку. Я слушал протяжные призывные гудки — минуту, две, три… Просто не знал, что делать дальше.

Наконец ответили.

— Здравствуйте. Извините… Можно Станислава?

— Станислава нет.