Эндокринология навевала дрему. Я вспомнил про старую добрую анестезиологию, в преддверии которой терся уже три года.

В 4-й Градской, где размещался кружок при курсе анестезиологии и реаниматологии 2-о Меда, меня прикрепили к Илье Александровичу Омлину — импозантному брюнету с неизменной трубкой во рту (то есть трубки-то были разные — целая коллекция) и Брежневскими бровями. Омлин умел убедительно спорить и внимательно слушать. В дни Омлинских дежурств (чертовы пятницы) «реанимация» била рекорды по вызовам и поступлениям. Каждый труп (а в них недостатка не было) становился полигоном для молодых, жаждущих практики рук.

Порой Илья Александрович ворчал: «Кто больному всю грудь истыкал? Как будто из автомата стреляли! Что я завтра Сторицу (завотделением патологической анатомии) скажу»?

Когда Омлин доверял своим ученикам что-нибудь серьезное, каждый оказывался на своем месте. И делал то, что умел делать хорошо. Лучше расставить людей не смог бы и сам Господь Бог. На пятом курсе, когда я уехал на военные сборы, по 4-й Градской, «реанимации» и Омлину скучал больше, чем по отцу с матерью. Тогда и понял — мое! Илья Александрович посоветовал идти в ординатуру. Правда, в 4-ю Градскую брали только ординаторов со стажем…

Мы потягивали пиво и болтали за жизнь, легко перекрывая гомон зала. Солнечные лучи прорезали клубы дыма над нашими головами.

Когда они познакомились Ира училась на первом курсе, а Паша — на пятом. Брак не удался, и на его обломках осталась годовалая девочка Вика, о которой Леша говорить отказался («Не сыпь мне соль на рану!»).

Ситуация знакомая. С восьмого класса я встречался с одной милой девушкой. На шестом курсе родители купили мне двухкомнатную квартиру, где мы последние два года практиковали пробный брак. Девушке хотелось настоящего.

Два раза мы подавали заявление, но на изменение своего гражданского состояния я так и не решился. Месяц назад расстались. Обошлось без детей — это плюс. Уже месяц, как половина моей кровати пустует — это минус.

За столом воцарилось скорбное молчание. Дабы поднять дух войск, Паша взял «чекушку» водки. Последние два литра мы «ершили».

Разговор беспорядочно перескакивал с одного на другое, пока, наконец, не прибился к теме, естественной для всех «оторвавшихся» мужиков, — сравнительному анализу сослуживиц. Ни я, ни мой собеседник пока не удосужились изучить данный вопрос изнутри, поэтому пришлось ограничиться обсуждением экстерьера. И поведения — как критерия готовности к развитию отношений.

Наши мнения в целом совпадали. Ирка из 10-о корчит из себя целочку, Катя из «неотложки» сохнет по травматологу Кобылянскому.

Со своими разобрались быстро. Наша больница славится опытными (не в этом смысле), квалифицированными, но, увы, немолодыми анестезистками.

И мы принялись за операционных сестер.

Хотя и здесь особо не разгуляешься. Тощая Олеся из того же 10-о почти официально числится альтернативной женой Миши Опошина. Ася из 2-го слишком кокетлива, чтобы пойти до конца. Наташа из «неотложки» прокурена до глубины души. Рося Рублева — высокая блондинка с ногами от подмышек — относится к отечественным ухажерам подчеркнуто презрительно и, судя по нездешним туалетам и запахам, источаемым ею (по меньшей мере, в начале смены), высокому и бескорыстному чувству предпочла «зеленые».

Когда мы, покачиваясь, покидали сей райский уголок, я понял, что встретил alter ego[3] — вялого и нерешительного психастеника, на трудовой ниве компенсирующего свою неудовлетворенность жизнью.

На обшарпанном столе горела лампа без абажура. На промятом за многие годы и многими задницами диване лежала «Неотложная пульмонология» С. Сана.

Я лежал рядом, пытаясь сосредоточиться.

За окном крохотной ординаторской операционно-анестезиологического отделения балашихинской ЦРБ, в котором я совмещал со второго курса института (тогда еще в качестве санитара), моросил дождь. Почти стемнело.

Дежурство шло ни шатко, ни валко. Под наркозом вправили вывих в «приемнике», вскрыли постинъекционный абсцесс в первой хирургия и удалили трехлетнему мальчику неизмененный червеобразный отросток.

Как часто бывает в медицине, ненужная манипуляция — в данном случае результат добросовестного заблуждения — повлекла за собой осложнение, которое запросто могло бы отправить человека на тот свет.

Больного осматривал интерн. Интерн сомневался в диагнозе, но не поставил об этом в известность старших товарищей. Ответственный хирург Оскар Ефимович Фин поверил интерну на слово. И никто не удосужился проинформировать анестезиолога о плотном обеде, который мама впихнула в больного незадолго до поступления.

Все спешили. На семнадцать ноль-ноль по первому каналу анонсировали крутой американский боевик.

Ничтоже сумняшеся, я выбрал старый добрый масочный наркоз.

Посреди операции началось активное метание харчей. Что совершенно неэстетично и представляет реальную опасность для жизни — рвотные массы могут попасть в незащищенное эндотрахеальной трубкой дыхательное горло.

Пока я тупферами и отсосом очищал ротовую полость, углублял наркоз и успокаивал отсутствовавшую в самый интересный момент анестезистку, Оскар Ефимович — КМН, врач первой категории, заведующий первой «хирургией» и вообще местная звезда первой величины — невпопад корректировал мои действия.

Доктор нашего отделения И.Г. Никольская в подобной ситуации как-то послала Фина на фуй. У Никольской муж кэгэбэшник…

Я терпеливо молчал.

Побросав инструменты вместе с «лишней запчастью» в таз, хирурги дружною толпою унеслись к голубым экранам в своих отделениях.

Наш старенький «Темп» упорно не поддается ремонту и вот уже второй месяц прикидывается мебелью. Поэтому я даже не спросил названия кинематографического шедевра.

Мальчика оставил в палате реанимации. На всякий случай. Глаз у Оскара Ефимовича черный, а рука тяжелая.

Тяжелая рука — совершенно особая характеристика специалиста хирургического профиля. Тяжелая рука бывает и у самоуверенных сопляков (Оскар Ефимович давно вышел из этого возраста), и у зашуганных пенсионеров (в эту стадию Фин еще не вошел).

Работал Фин быстро, технично, шил крепко, надежно и всегда был окружен учениками. Но швы расходились, раны нагнаивались или подолгу не заживали. Рассказывали, как однажды Оскар Ефимович привел в «реанимацию» небольшую толпу практиканток из медучилища и с педагогическими целями вызвался собственноручно пропунктировать плевральную полость восьмидесятилетней старушке. За неделю до этого Оскар Ефимович собственноручно удалил старушке желчный пузырь. Операция осложнилась плевропневмонией.

Для начала Фин продемонстрировал опупевшим от значимости происходящего девочкам уровень жидкости на рентгеновских снимках. Потом усадил больную на кровати и, поясняя каждое свое движение («В седьмом межреберье по заднеподмышечной линии… у вас перчатки для недоносков! …йод, спирт, новокаин…»), начал анестезию места пункции.

В ту же секунду бабушка захрипела и стала заваливаться на бок. Либо она не переносила новокаина, либо (вероятнее всего) утомленное сердце, которое могло отказать и до, и после, решило отказать именно во время этой весьма несложной манипуляции. Неоспоримо одно — показательное оживление с участием заведующего «анестезиологией», четырех докторов и сестер без числа успеха не имело.

Остальные пять коек шестикоечной палаты реанимации занимал главный врач роддома Валерий Осипович Куницын.

Валерий Осипович не был гостем в нашем отделении. Начиная с 1980-о его, тогда еще главного акушера-гинеколога Московской области, частенько приносили сюда в невменяемом состоянии. Куницын бузил, уделывал диван в ординаторской (тот самый) и, получив пол-литра глюкозы и двадцать миллиграммов диазепама в вену, засыпал сном праведника.