Репьев также всю жизнь прожил около моря, но не любил его. Он не любил удручающего морского однообразия, не терпел пронзительных криков чаек, пронизывающего ветра. Он не разделял восторгов Ермакова и не понимал их. Море было для него лишь огромным фронтом борьбы с врагами револю­ции, фронтом наиболее трудным, таящим массу не­ожиданностей и неприятностей, вроде шквалов, туманов, изнуряющей качки, вроде вчерашнего ноч­ного шторма, и минных полей.

И, несмотря на такое явное несходство характе­ров, Ермаков с каждым днем все больше и больше принужден был уважать Макара Фаддеевича.

Репьев прыгал в шлюпку при самой свежей вол­не, плыл к задержанной шхуне или шаланде, вска­рабкивался на борт и так искусно производил обыск, что от него не ускользали ни партия золотых часов, спрятанных где-нибудь в выдолбленной рейке под по­толком каюты, ни револьвер, незаметно брошенный нарушителями границы в ведро с водой.

Снова мельком глянув сейчас на помощника, Андрей вспомнил рассказ Кати о катакомбах. Непо­стижимо, откуда в этом человеке столько отваги? Позеленел, лица нет, едва на ногах стоит, а ночью держался молодцом. Видно, вот эта внутренняя ду­шевная сила его помощника и нравилась Кате.

— Попову давно знаешь? — неожиданно для себя спросил Андрей.

— Катю? Давно...

Репьев явно не хотел распространяться о знаком­стве с девушкой.

Андрею стало неловко, и он переменил тему раз­говора:

— Гляжу я на тебя и понять не могу: чего ты на море подался?

— Приказали — подался.

— Приказали!.. И без тебя нашлось бы, кого на «Валюту» послать. Объяснил бы Никитину: так, мол, и так, не принимает душа моря.

Макар Фаддеевич замолчал, чем-то напомнив ко­миссара батальона Козлова, вместе с которым Андрей воевал под Царицином. Тот вот так же всегда был спокоен, цеобидчив, не обращал внимания на грубые слова, будто не замечал горячности Ермакова, и, если хотел его в чем-нибудь убедить, никогда не по­вышал голоса.

— А кто же тебе приказал? — не унимался Андрей.

— Партия! — сказал Репьев. — Если бы больше­вики не выполняли приказа партии, а споры разво­дили, революция никогда бы не победила.

— Знаю я, не агитируй! — нахмурился Ермаков.

— Знать мало!.. Ты сам-то ради чего под Цари­цыном воевал?

Не дождавшись ответа, Макар Фаддеевич тяжело вздохнул:

— Голод там сейчас страшный.

— Где это? — не сразу сообразил Андрей.

— На Волге... Засуха летом все спалила.

«Зря я его обидел», — подумал Андрей и, желая загладить свою резкость, спросил:

— А у тебя что, родня в тех краях?

— Да нет, я никогда там и не был, — ответил Репьев и незнакомым, мечтательным тоном заговорил о том, как хорошо было бы построить у Царицына либо у Камышина плотину и оросить засушливые сте­пи. Такие бы урожаи созревали, только поспевай уби­рать.

— Это уж не Волгу ли ты перегородить собрал­ся? — удивленно переспросил Андрей.

— Ее самую! Обязательно перегородим, дай срок! — уверенно сказал Репьев. — Вот выловим вся­ких антосов и лимончиков — поступлю в институт. — Макар Фаддеевич улыбнулся своей мечте и продол­жал: — Стану инженером и махну на Волгу или на Днепр строить гидростанцию.

— Далеконько загадываешь, — усмехнулся Ер­маков.

— Почему далеконько? На Волхове, под Петро­градом, заложили первую. Читал в газете? Если не загадывать, то и небо коптить незачем.

Макар Фаддеевич оживился, на худых щеках его появились резко очерченные пятна нездорового ру­мянца.

Андрей понял вдруг, что Репьев вовсе не упрямый, не злопамятный. И очень тактичный: даже не напо­мнил о ночной истории. Да и сухость в нем только кажущаяся. Мечты, высказанные чекистом, помогли Ермакову увидеть в нём человека большой души: больной, живет впроголодь, а мечтает о будущих плотинах и гидростанциях! «А я и впрямь небо коп­чу: контрабандиста, и то поймать неспособен—по­зволил себя обмануть, чуть было шхуну не погу­бил...»

Солнце поднялось над горизонтом, расстелив по морю золотые полотнища, но Ермакову было уже не до красоты природы. Оглядев палубу шхуны, ко­торую краснофлотцы убирали после шторма, он бурк­нул Репьеву:

— Ты погляди тут за порядком, — и направился в каюту, где лежал раненный лопастью винта Ковальчук.

В середине ноября в Одессе сгорел хлебный эле­ватор — несколько тысяч пудов пшеницы. Пожар­ные не могли помешать быстрому распространению огня: водопроводные краны оказались поврежден­ными.

Следующая ночь ознаменовалась взрывом адской машины на электростанции. Взрыв вывел из строя только что отремонтированный генератор, и город опять остался без света.

Тревожно было в Одессе в эти осенние дождли­вые дни.

А на Греческом базаре и у Привоза прижимистые торгаши вздували цены. У ларьков и лавочек, в ка­баке Печесского и еще невесть где рождались прово­кационные слухи, будто Тютюнник собрал за Днест­ром новую несметную армию и готовится к походу на Советскую республику, будто из Москвы пришел приказ закрыть все церкви и синагоги, будто Губчека со дня на день начнет отбирать у всех граждан без раз­бора теплую одежду и обручальные кольца, будто электростанцию поломали сами большевики — не хватает угля, не умеют без старых инженеров обра­щаться с оборудованием, а приписали все вредитель­ству, будто... «Новости», одна другой чудовищнее и нелепее, расползались по городу тяжелым липким ту­маном.

Никитин жил в Губчека, да и все остальные че­кисты по неделям не бывали дома. Они спали в ка­бинетах на стульях, на столах, спали самое большее часа три в сутки или вообще обходились без сна, ибо некогда было думать об отдыхе, о пище, о семьях.

Губчека раскрыла и ликвидировала на Одессщине вновь возникшие кулацкие повстанческие комитеты, готовившие восстания против советской власти; вы­следила и беспощадно уничтожила несколько уголов­но-политических банд, рыскавших в пограничных рай­онах; в поисках фальшивомонетчиков проводила мас­совые облавы на базарах, в игорных притонах, кабаках и выявила, что фальшивые деньги распро­страняла главным образом шайка Яшки Лимончика, причем дело было у них поставлено капитально, на широкую ногу. Один из бандитов был схвачен в ки­евском поезде. Он вез целый чемодан денег.

Борьба продолжалась, и ноябрьские события не явились неожиданностью — в войне бывают не толь­ко победы. Но каждая новая диверсия, каждый но­вый акт террора заставляли еще больше напрячь си­лы, еще быстрее разгадывать и предупреждать вра­жеские козни.

Большинство происшествий случалось в погранич­ной зоне. Антос стал действовать осторожнее. По­явление «Валюты» сбило с него спесь, но он еще доставлял в Одессу оружие, контрабанду, перебра­сывал в город своих людей. Меньше, чем раньше, но перебрасывал. А Лимончик перешел от грабежа частных лавок и прохожих к поджогам государствен­ных и кооперативных складов, начал убивать совет­ских активистов.

Уголовный бандитизм явно смыкался с политиче­ским и направлялся чьей-то опытной рукой. Дело Скадовского кулацкого повстанческого комитета под­тверждало, в частности, что разгромленная савинковская организация «Народный союз защиты родины и свободы» вновь ожила.

Все яснее становилось, что эсеры получают сред­ства и оружие через группу Антоса. Но ведь не грек же Антос верховодит ими? Он сам лишь исполнитель чьей-то воли и чьих-то замыслов. Посланный в ры­боловецкую артель Тургаенко Николай Ивакин не­сколько раз сообщал важные сведения о том, где именно Антос выгружал свой «товар», и чекистам уда­лось кое-что и кое-кого захватить. Но вот уже целый месяц Ивакин молчал, видимо не имея возможности установить связь с Губчека. И поскольку главная нить все еще была не найдена, Тургаенко решено бы­ло пока не трогать.

Пограничник Вавилов, который должен был попы­таться проникнуть на борт шхуны Одноглазого, ис­чез, будто в воду канул: то ли он тоже не мог дать знать о себе, то ли понапрасну погиб.