Проводив Ермакова и Репьева, Никитин выслу­шал доклад транспортного отдела и вместе с секре­тарем губернской комиссии по борьбе с детской бес­призорностью и представителем губкома комсомола обсудил, как организовать трудовую коммуну для малолетних правонарушителей, где достать для них посуду, белье, токарные станки, продукты и прочее.

С наступлением холодов беспризорники устре­мились из центральных районов республики на юг, и Феликс Эдмундович Дзержинский строго-настрого приказал всех их собрать и приучить к трудовой жизни.

Оставшись, наконец, один, Никитин долго ходил по кабинету. Привычка мерить шагами пол вырабо­талась у него еще в тюрьме. Когда ходишь, как-то лучше думается, да и нельзя же целый день сидеть сиднем, надо хоть немного размяться.

Была уже глубокая ночь. В окно хлестал дождь, в трубе камина назойливо выл ветер, и где-то в ниж­нем этаже приглушенно стрекотала пишущая ма­шинка.

«Накурили мы — топор вешай!» Никитин взоб­рался на подоконник, отдернул занавеску, распахнул форточку, глубоко вздохнул.

Если бы кто-нибудь из чекистов вошел сейчас в кабинет, он бы немало удивился: предгубчека стоял на подоконнике и глядел в кромешную тьму.

Там, в темноте, парк, море, а Никитин ни разу за целый год не гулял по аллеям этого парка и не ку­пался. А говорят, плавать в море легче, чем в реке: вода соленая и потому более плотная.

Секретарь губкома приглашал как-то еще летом на пляж в Аркадию, но сам не смог поехать. Поду­мали об отдыхе — и то хорошо.

Холодный ветер и капли дождя приятно освежи­ли лицо, и Никитин вспомнил свою семью, своих Та­нечку и Оленьку, которые жили с Надей в холодном, голодном и таком далеком Петрограде. Как жаль, что дети растут без его отцовского внимания и все забо­ты о их воспитании легли на плечи Нади! А ей ведь тоже некогда уделять много времени дочерям. В по­следнем письме она писала, что райком партии на­значил ее заведующей женским отделом, работа важ­ная, очень интересная, но домой попадаешь только поздно вечером. Восьмилетняя Танечка сама го­товит ужин и укладывает младшую сестренку спать...

Долго ли еще ему придется жить с семьей врозь? По сути дела, из двенадцати лет, которые минули после женитьбы, он был дома не больше трех, да и то урывками. Как вступил в Петрограде на «Путиловце» в партию, так почти сразу пришлось уйти в под­полье. Потом арест, Нарымская ссылка, побег че­рез тайгу и болота и снова подполье в Иванове и Нижнем Новгороде, арест, снова тюрьма, вплоть до семнадцатого года, до революции.

Тяжелая была жизнь, но другой он не хотел бы. Если бы ему сказали: «Никитин, начинай жизнь сначала», — он ответил бы, как Дзержинский: «Я хочу ее прожить так же...»

В борьбе за революцию заключалась его радость, его счастье. Да, и радость и счастье!..

«Ну, хватит! Вот мы и отдохнули!» Никитин захлопнул форточку и спрыгнул на пол. Закурил, сел за стол и начал писать очередную информацион­ную сводку в Харьков.

Скоро ли придет долгожданный час, когда мож­но будет сообщить: «Сегодня закончена ликвидация шпионско-диверсионной организации, возглавля­емой...»

Пока что неизвестно даже, какова подлинная фа­милия англичанина-часовщика.

Никитин чувствовал себя в состоянии какого-то повышенного нервного напряжения и какой-то неяс­ной тревоги. Все ли учел он сейчас? Все ли подготов­лено к новым возможным случайностям и неожидан­ностям, которые нельзя точно предугадать? Удастся ли на этот раз вовремя нажать на все рычаги и изловить, наконец, хитрого и умного врага? Это он, конечно, приехал от Сиднея Рейли. Наверняка он.

Меньше всего думалось об удовлетворении само­любия. Никитин не ждал, похвалят ли его в Москве и в Харькове. Да, собственно .говоря, за что его хва­лить? Чека для того и создана, чтобы бороться с врагами революции, и раскрыть заговор — не ка­кая-то особая заслуга, а кровная обязанность че­киста.

Волновало другое: каждый лишний день затянув­шейся борьбы мог нанести ущерб Советской респуб­лике, каждый час мог стоить новых тяжелых жертв трудовому народу... Какой замечательный у нас на­род! Если бы десятки и сотни людей — рабочих, слу­жащих, крестьян — не помогали Чека, то борьба бы­ла бы во сто крат труднее.

Эти люди не требовали в награду ни денег, ни хлеба, они не помышляли о славе, не подозревали, что их поступки подчас равносильны подвигу. Они видели в этом свой долг.

Никто не заставлял Катю Попову рисковать жизнью, никто не сулил Олесе Семенчук золота за спасение Ивакина. Боцман Ковальчук совершил тя­желый проступок, но переборол страх и отдал себя на суд Чека.

Разве найти нашим врагам таких помощников? Никогда! Только корысть, классовая ненависть или трусость, могут дать им подручных.

Думая так, Никитин не обольщал себя и не на­деялся на легкий успех. Он отлично понимал, что много, еще впереди трудностей, и, сопоставляя все данные и факты, представлял, что наверняка сейчас сопоставляют факты и собирают свои силы Рейли и его агент — часовщик Борисов и другие, не изве­стные еще враги. Врагов этих много, против них не на жизнь, а на смерть воюют и Лунин в Киевской губчека, и Андреев в Ярославле, и Гвоздев в Ниж­нем Новгороде, и сам Дзержинский в Москве...

Никитин любил писать сводки. Обобщая сделан­ное, он еще раз все продумывал и частенько, отодви­нув бумагу в сторону, заносил в блокнот новое задание самому себе, новые, только что пришедшие в го­лову мысли.

Во время последнего допроса Орехов-Петрюк об­молвился, что в Одессу недавно приезжал белогвар­дейский полковник, некий Коновалец. От имени удравшего с немцами гетмана Скоропадского он со­ветовал эсерам установить более тесные связи с на­ционалистами. Эсеры якобы отказались от предложе­ния Коновальца. И вдруг именно сейчас Никитин подумал: Коновалец действует по наущению немец­кой разведки; немцы, как и англичане, тоже делают ставку на буржуазных националистов, ставку с даль­ним прицелом... Они явно объединяют свои усилия... Поставив точку, Никитин передал сводку секре­тарю. Теперь бы на боковую и минут двести поспать. Но дневной план еще не выполнен — следует часик позаниматься английским языком, а утром навестить Николая Ивакина. Ивакин находился в десяти вер­стах от Одессы, на тайной квартире. Не дай бог, ес­ли Тургаенко узнает о том, что расстрелянный Семен Остапчук жив. Даже в Губчека никто, кроме председателя, не знал, где находится Николай.

Взявшись за толстый словарь, Никитин пробор­мотал про себя: «Да, кстати!» Придвинул блокнот и записал: «Выяснить у Ермакова, как у него идут за­нятия по немецкому...»

Рано утром Никитин позвонил по телефону в Люстдорф:

— Кудряшев? Здравствуй! Приехали отпускни­ки?.. Отлично! Собираетесь гулять?.. Правильно! Те­лефонистка, почему вы перебиваете?.. Голубиная станция? Соединяйте... Никитин слушает... Откуда прилетел?..

Спустя несколько минут, рассматривая принесен­ный Чумаком листок бумаги, мелко испещренный неразборчивым почерком, Никитин пробормотал:

— Ничего не разберу... Ты, Чумак, знаешь по­черк начальника поста острова Тендра?

— Товарища Горбаня? — переспросил Чумак, склоняясь рядом. — Это не он, не его почерк. Это кто-то другой писал.

— И, очевидно, левой рукой! — Никитин поднес записку к настольной лампе. — Ого! Плохо дело...

— Подписал Вавилов, — глядя через плечо пред­седателя, прочитал Чумак.

— Соедини-ка меня с Ермаковым. Чумак повернул ручку полевого телефона:

— Стоянку «Валюты»... Ермаков у аппарата, то­варищ председатель!

Никитин взял трубку:

— Ермаков?.. Никитин говорит. Прикажи боц­ману приготовиться к срочному выходу в море и к приемке груза... Продукты, обмундирование... Че­рез полчаса привезут. И прикажи запасти пресной воды... Бочек семь... Сам немедля ко мне. Я посы­лаю за тобой машину... Быстренько!..

Никитин положил трубку телефона, снова взял и перечел записку. «Оправдал себя Вавилов!..»