Обо всем этом думал Никитин, когда ехал на внеочередное заседание бюро губкома партии.

Заседание началось точно в девять часов вечера. Кабинет секретаря губкома, в котором оно происхо­дило, освещала стоящая на столе керосиновая лампа.

Секретарь предоставил слово Никитину. Никитин подошел к столу, прищурившись, отодвинул лампу — тоже напоминание: электричества, нет во всем го­роде.

— Товарищи! Сегодня получена телеграмма за подписью Владимира Ильича Ленина и товарища Дзержинского. Правительство и ЦК требуют от нас напрячь все силы для предотвращения диверсий и ли­квидации савинковских и петлюровских повстанче­ских комитетов и банд. На всех заводах и складах, особенно военных, приказано усилить охрану, по­ставить самых надежных коммунистов и комсо­мольцев...

Никитин вкратце обрисовал обстановку в губер­нии и в городе и, обведя взглядом присутствующих, заключил:

— Враги революции, и их приспешники, потерпев поражение в открытой войне, перешли к войне тай­ной. Они пытаются и будут пытаться вредить нам при помощи террора, диверсий, шпионажа, бандитизма, спекуляции, контрабанды, клеветы и всякими други­ми подлыми методами. Но мы, большевики, раздавим и уничтожим их. К врагам революции мы будем бес­пощадны! Я прошу бюро губкома во исполнение приказа товарища Ленина и товарища Дзержинского сегодня же провести мобилизацию коммунистов и комсомольцев в помощь Губернской чрезвычайной ко­миссии.

Возвращаясь на свое место к окну, Никитин по­здоровался с председателем губсовнархоза и губерн­ским военным комиссаром. Они тоже изрядно поху­дели. Да, большевикам тяжело достается! Подумать только, каких трудов стоит поднять из разрухи го­лодную, измученную войной страну, вокруг которой полным-полно врагов...

— Товарищи! — вставая, сказал секретарь губко­ма. — Я предлагаю во исполнение директивы ЦК про­вести мобилизацию сегодня до полуночи...

—  «В этом наша сила! — Никитин еще раз перечи­тал заявление комсомолки из портовых мастерских и повторил про себя: — В этом наша сила!»

Комсомолка, добровольная помощница Губчека, — та самая, которая в августе заметила под верстаком одного из слесарей стопу похищенной бумаги, — на этот раз сообщала очень важные новости: в обще­житии на улице Старостина обнаружены прилагаемые к заявлению контрреволюционные листовки. В заяв­лении говорилось также, что старший рабочий Орехов организовал в общежитии струнный оркестр и часто остается там ночевать.

 «Зачем оставаться ночевать в холодном общежитии, имея квартиру и семью?» — спрашивала комсо­молка,

— Резонно! — произнес Никитин.

На первый взгляд нет тесной связи между листов­ками и музыкальным кружком, организованным Оре­ховым, но задуматься есть над чем. Особенно если учесть, что этот Орехов живет в том самом доме и в том же подъезде, где жил Чириков, а также то, что именно у Орехова была обнаружена похищенная бумага. Выяснилось, что в губисполкоме пропало две стопы такой бумаги. А на запрос в Ростовскую губчека пришел ответ, что Орехов действительно жил в Ростове с 1918 года, работал слесарем на заводе «Красный Аксай». Выбыл в Одессу по собственному желанию.

В письме была приписка:

«Дополнительные подробности о личности назван­ного Орехова выясняются».

«Нам теперь тоже пора выяснить дополнительные подробности, — решил Никитин.  — Для начала сле­дует повидать эту сметливую комсомолку...»

Катя задумчиво поднималась по лестнице большо­го пятиэтажного дома. Сегодня вечером она присутст­вовала на открытом собрании, посвященном чистке партийной ячейки мастерских порта, и то, что услы­шала там, взволновало ее и пробудило много новых мыслей.

Председатель комиссии по чистке — старый боль­шевик, рабочий Морзавода — выступил вначале и сказал, что в партии могут состоять только самые сознательные, честные, преданные революции трудя­щиеся. Партия железной метлой выметет из своих рядов перекрасившихся меньшевиков, эсеров, всех бю­рократов и проходимцев, которым удалось втереться в доверие и пролезть в партию. Врагам, где бы они ни пытались укрыться, не уйти от карающей руки рабочего класса.

«Мы вычистим и всех нетвердых духом, всех, кто не отдает свои силы без остатка делу коммунизма и погряз в обывательском болоте», — говорил пред­седатель комиссии.

Он напомнил, что новая экономическая политика встречена в штыки теми, кто думал, будто можно без особого труда построить коммунизм. Испугав­шись препятствий, они истошно вопят, что якобы большевики отступают, губят революцию и, мол, со­ветской власти скоро крышка.

Девушку поразила беспощадная откровенность, с которой старый рабочий говорил о трудностях и опасностях, стоящих на пути Советской респуб­лики.

Слушая, Катя с радостью думала, что вот она не боялась трудностей. А ей ведь было очень и очень трудно. Она устала жить одна-одинешенька, прихо­дить, в холодную темную комнату, запивать холодной водой кукурузную лепешку, на ощупь, в темноте (у нее давно не было ни керосина, ни свечей) разби­рать постель, ложиться под тонкое, износившееся одеяло. И все же, дрожа от холода, голодная, она мечтала о лучшей жизни, о том, как, закончив ве­черний рабочий факультет, поступит в университет и лет через пять станет работать врачом где-нибудь на селе (Репьев постоянно напоминал, что ей надо учиться). Она ни с кого не будет брать денег, всех будет лечить бесплатно.

«Дуреха ты, дуреха! — смеялись подруги, когда Катя отказывалась идти на вечеринку. — Ты у нас такая скромница, что тебе прямо в монастырь идти под стать».

Конечно, хотелось погулять и ей: повеселиться, потанцевать, но на все это не оставалось времени. После работы, наскоро пообедав в столовке, она бе­жала на рабфак или в библиотеку и, закутавшись в ватную кофту, согревая дыханием руки, читала до тех пор, пока седая библиотекарша не тушила в чи­тальне свет: «До завтра, товарищ Попова!»

«Кто же такой Орехов?» — размышляла Катя. Он сегодня высказался против начальника мастер­ских Гнатенко, высказался резко, убедительно, назвал Гнатенко обюрократившимся, а Катя не верила этому Орехову. У нее не было никаких неоспоримых фак­тов, подтверждающих, что он не советский человек, одни предположения, но она догадывалась, нутром чувствовала, что он чужой...

«Третий этаж, кажется, здесь!» Катя остановилась. Квартира № 47 должна быть направо. Тихо постучала в дверь, которую тотчас отворили.

— Входите, входите! — раздался в темноте чей-то голос, потом вспыхнула спичка.

Высокий худощавый человек в драповом пальто и кепке зажег свечу. Поставив ее на стол, он повер­нулся, и Катя узнала в русом, веснушчатом, голубо­глазом незнакомце председателя Губчека Никитина. Она видела его на собраниях городского актива, в президиуме.

— Здравствуйте! — дружески произнес Никитин, пожимая девушке руку. — Нет, нет! Не снимайте пальто. Холодище, шубу впору надевать... Ну, рассказывайте, как вы живете. Я давно о вас слышу, думал, вы взрослая, а вы девочка совсем!..

Никитин говорил так просто, по-приятельски. Ис­чезла робость, и Катя почувствовала себя с ним уве­ренно и легко, как с давнишним знакомым.

Работа в подпольной комсомольской организации приучила Катю не задавать лишних вопросов.

Вчера Кате сообщили, что она должна прийти на эту квартиру для какого-то важного разговора, и она пришла.

Они беседовали недолго.

— Может быть, я ошибаюсь, товарищ Никитин, и мои подозрения неосновательны, — сказала в за­ключение Катя, — но я думала... Товарищ Репьев со­ветовал мне, если я замечу что-нибудь, писать в Губ­чека, — смущаясь, сказала Катя.

— Нет, нет, вы не ошибаетесь, — перебил Ники­тин. — Вы совершенно правильно поступаете, това­рищ Попова. Совершенно правильно! И мы очень благодарны вам. То, что вы сообщили, очень важно. Действуйте так, как я сказал. Вы поняли меня? Вам будет трудно, но, я думаю, вас выручит подпольная выучка.

— Я все сделаю, — сказала Катя.

Она вышла на улицу одна. Падал не то дождь, не то снег. Со стороны моря дул холодный ветер, и сразу возникли сомнения: «А вдруг я не справлюсь, провалюсь? Как бы хорошо увидеть сейчас Макара Фаддеевича, посоветоваться с ним!» Но об этом не­чего и думать. Никитин предупредил: «Запомните, это тайна, государственная тайна. Никто не должен знать о ней, кроме меня и вас, ни один человек!»