— Ты — простой стрелец?!

— А чего тут удивительного? — Серик пожал плечами. — Почему это знатный стрелец не может быть воеводой?

— Вы, значит, русичи? — почти без удивления, будто проверяя свою догадку, спросил половец. — Эвон куда забрались…

Серик проворчал:

— Ты вот сам болтаешь не по делу… Говори, чего надо-то?

— А не отдадите ли тела для погребения?

— Да забирайте… — равнодушно бросил Серик. — На што они нам? Да, и скажи своему воеводе, что мы и оружие с доспехами отдадим, если пропустите нас в степь. Да не свое, конечно, а ваших павших… Мы решили вернуться, так что пусть ваши купцы не опасаются, что отберем у них Великий Шелковый Путь…

Половец молча потянул повод, конь строптиво оскалился, развернулся на месте и рванул галопом прочь.

Сидевший на телеге Чечуля спросил равнодушно, когда Серик сваливал с плеч добытые в бою доспехи и оружие:

— Половец спрашивал, нельзя ли павших забрать?

— Ага… — обронил Серик.

— У них, вроде, телег нету… Щас еще и телеги просить будут…

Серик оглядел поле битвы; русские и ногайцы уже разобрали своих павших, оттащили к стану, и теперь собирали оружие, снимали доспехи с убитых половцев. Без слов поняв его мысль, Чечуля сказал:

— Наших полегло больше пяти десятков. Половцев — почти две сотни…

— Ясное дело… — пробормотал Серик. — В конном строю на пехоту ломить…

Чечуля проговорил:

— Убитых коней половину половцам придется отдать…

— Зачем?! — изумился Серик.

Чечуля поднял бровь, некоторое время смотрел на Серика, наконец, медленно выговорил:

— Половцы просто так не уйдут; и нам и им есть что-то надо будет? А так, поделимся — глядишь, и столкуемся, чтоб разойтись. Они уж поняли, что голыми руками нас не возьмешь… И потом, ты ж представляешь, как после жареной конины пить хочется? А воды-то у них маловато, а жара стоит порядочная…

Они сидели рядком на телеге, устало перебрасываясь фразами, и наблюдали, как от половецкого стана потянулась скорбная цепочка людей с конями в поводу. Давешний половец, уже без доспехов, подошел к телеге, спросил искательно:

— А не одолжите ли телеги?.. А то мы и за два дня всех не перевезем поперек седел-то…

Серик проворчал хмуро:

— Што с вами делать? Берите десять телег, только потом верните.

— Вернем, слово даю…

— Вот и ладненько… Можете и половину убитых коней забрать; чую, нам тут не один день торчать придется…

Половец вскинул голову, пронзительно посмотрел Серику в лицо, спросил медленно:

— А чего это вы такую заботу проявляете? Вам же хуже с нами сытыми воевать…

— А зачем нам воевать? — простодушно ухмыльнувшись, проговорил Серик. — Давайте лучше разойдемся. Так и воеводе своему передай… К тому же, шибко жарко, ямы копать неохота, лошадей закапывать…

Оглядев Серика и Чечулю долгим взглядом, половец принялся умело запрягать своего коня в телегу. Серик спросил:

— Как павших хоронить будем?

Чечуля надолго задумался, наконец, медленно выговорил:

— Половина павших — христиане, остальные многобожники. Язычников нету. Давай всех похороним по обычаю многобожников, в срубах. Христиане ведь покойников хоронят в склепах?

— А где лес на срубы возьмем? — сумрачно спросил Серик.

— Да его тут навалом! Дальше по долине по верху склонов начинаются леса, да нешутейные!

— Так тому и быть… — пробормотал Серик, почему-то чувствуя, как и вокруг него смыкаются стены без окон и без дверей, а сверху будто курган земли давит…

Ехавший на передних санях Шарап первым ощутил, что копыта коней как-то не так начали стучать в заснеженную землю. До сих пор торная дорога виляла меж деревьев, а теперь лес будто раздался в стороны. Обернувшись, Шарап крикнул:

— Кажись на речку съехали? То, видно, и есть речка Москва, про которую встречный купец сказывал…

Следовавший за ним Батута, промерзший насквозь, равнодушно промолчал. На него уже навел лютую тоску этот бесконечный путь по заснеженным лесам, по льду речек, прихотливо извивающихся среди отлогих берегов. Путь этот был основательно накатан, но нагнать, или обогнать обозы не доводилось; видать все шли с той скоростью, на какую способны конские ноги. Встречных было много. Частенько с купеческими обозами на постоялых дворах встречались, тогда приходилось всем, и бабам с детишками, ночевать в санях, купцы наотрез отказывались потесниться. Ну что ж, таковы, значит, нравы торговых людей, и законы торговых путей. Кони взбодрились, самовольно перешли на рысь. Шарап обернулся, крикнул:

— Не кисни, Батута! Вишь, кони взбодрились? Постоялый двор почуяли, да и смеркаться скоро начнет, пора бы уж ему показаться…

Постоялый двор возник неожиданно; дремучий лес вдруг кончился, открылся отлогий выгон, спускающийся к реке, и на берегу, на середине выгона торчала мрачная постройка: высокий тын из заостренных бревен, а за тыном чуть виднелись крыши изб.

Сзади послышался веселый голос Звяги:

— Шарап, вроде над тыном парок не поднимается? Нынче бабы с детишками в тепле отоспятся. Нам-то не привыкать, а им тягостно, три ночи подряд в санях кувыркаться…

И правда, когда подъехали к открытым воротам, просторный двор был пуст, в воротах стоял хозяин и приветливо кланялся, разводил руками, будто для объятий. Пока мужики со старшими пацанами распрягали лошадей, накрывали их попонами, задавали овса и сена, бабы увели младших в избу. Содержатель вертелся возле Батуты, посчитав, видимо, что он старший, и пытался выспрашивать: кто такие, и куда идут. Шарап кивком головы указал на просторную конюшню, спросил:

— А можа кони в тепле переночуют? А то мы давно идем — притомились…

Хозяин помотал головой, сказал:

— Там княжьи кони, перекладные, для княжьей гоньбы…

Шарап спросил равнодушно:

— А на Москве кто сидит? Князь, аль воевода?

— А на Киеве кто сидел? — язвительно вопросил хозяин постоялого двора.

Шарап пожал плечами, проговорил без обиды:

— Ясное дело, коли Киев с землями оказался в Галицко-Волынских владеньях, кто ж там мог сидеть? Воевода и сидел. Князь Роман наездами бывал, но жил подолгу. Отчего-то нравился ему Киев…

— Теперь, значит, и на Киеве, и в Волынской земле Рюрик сидит… — задумчиво проговорил хозяин постоялого двора. — А вы, стало быть, не ужились с Рюриком?

— Ага, стало быть, мы беженцы! — весело встрял Звяга. — Хорош болтать, иди снедь готовь, мы в тепле хотим отоспаться, две ночи с малыми на морозе спали. Я гляжу, у тебя нынче пусто…

Хозяин торопливо пошел в избу. Укрыв спины коней попонами, старшие тоже пошли в избу. Мать Батуты вовсю распоряжалась в просторной горнице. Шарап сразу заметил неприметного мужичка, сидящего на лавке возле уголка длинного стола. Чем-то злобненьким веяло от вроде бы заурядного лица, будто предостерегающее рычание собаки, лежащей у печки. Не показывая виду, что встревожен, Шарап скинул шубу на лавку возле двери, прошел к столу, сказал приветливо:

— Будь здрав, мил человек…

Мужичонка медленно склонил голову, промолчав в ответ. Шарап, корча из себя приветливого весельчака, оживленно сказал:

— Меня Шарапом кличут, а тебя как прозывают?

Мужичок помолчал, потом все же сказал:

— А меня Выдрой прозвали…

Звяга вдруг поднялся, и, накинув шубу, вышел во двор. Стряпуха с поварни принесла кружки с горячим медом, все оживились. Пока грелись с дороги медом, бабы натащили полный стол снеди. Шарап принялся за горячие, наваристые щи, когда вернулся Звяга, сел рядом, принялся прихлебывать еще не остывший мед из своей кружки, прикрываясь кружкой, тихо проговорил:

— Нигде ни саней, ни верхового коня. Да и кто ж зимой путешествует верхами?..

Шарап раздумчиво протянул:

— Можа лазутчик Рюриков?..

— Хорошо бы… — обронил Звяга. — Только чую я, не лазутчик это… Чай сам тать… Поди, ватага у них маленькая, а купцы большими обозами ходят; на нас нацеливаются. Щас если не исчезнет, а завалится спать, значит, простой путник…