— Помилуйте, — развел руками Антиверов, — кто и когда уважал тюрьму? Как вы ее там ни называйте, хоть исправдомом или санаторием особого назначения, тюрьма — она и есть тюрьма. Неужто вы сами уважаете место своей работы?

Анатолий рассердился.

— Если бы я не уважал место своей работы, Марат Иванович, я бы не уважал самого себя. Моя работа нужна обществу не менее, чем любая другая. А раз нужна, значит, достойна уважения. И заведение, как вы выражаетесь, в котором я работаю, тоже необходимо и тоже достойно уважения. Или вы думаете — оно лишнее?

— Да вы не гневайтесь, голубчик. Разве об этом спор: нужно или не нужно. Конечно, нужно! И завод нужен, и тюрьма нужна. Только с разными чувствами смотрим мы на то и другое. Верно ведь?

То, что говорил этот якобинец из обуховцев, не было Анатолию внове. Когда в райкоме ему предложили занять должность воспитателя в изоляторе, он внутренне отшатнулся. Не верил он, что решетки на окнах или колючая проволока на столбах могут исправить душу человека. Долгим и трудным был разговор в райкоме, и согласился он тогда не потому, что его разубедили. Как-то вдруг, на каком-то повороте беседы представились ему ребята, сидящие в камере. Многих он знал, — прошли через его руки в воспитательной колонии. Разве теперь, когда они ждут суда, он им меньше нужен? И разве нет частицы его личной вины в том, что они оказались заключенными? Не сумел помочь, когда они были на свободе, — помоги сейчас. Сделай что-нибудь, придумай! Нельзя с этим мириться! Он принял предложение и с тех пор резко огрызался, когда слышал свои прежние сомнения из чужих уст.

— Чувства не должны заслонять разум. Родильный дом вызывает одни чувства, кладбище — другие, пионерский лагерь — третьи, больница для хроников — четвертые. Одни чувства приятные, другие — не очень. Но разумный человек понимает, что государству нужны всякие учреждения — и первые, и вторые, и четвертые. А люди, которые работают там, где неприятно, по-моему, заслуживают не меньшего уважения.

Анатолий добился своего: старичок покраснел, полез в карман за носовым платком и долго выдувал обе ноздри, хотя никакой надобности в этом не было.

— Ты слишком прямолинеен, Толя, — пришла на помощь гостю Ольга Васильевна. — Марат Иванович пошутил, а ты сразу встал на защиту чести мундира. Ты хорошо знаешь, что тюрьмы у нас не на век, и сам ты хочешь, чтобы они поскорее стали ненужными, и Марат Иванович за это. Так что никакого противоречия между вами нет.

— Вот спасибо, Ольга Васильевна, — сказал повеселевший Антиверов, — выручила, умница. Мне с молодыми спорить не с руки, так прижимают, дыхнуть не дают. Да я и не затем пришел. Мальчонка один у вас, Шрамов Леня.

— Есть такой, — сказал Анатолий.

— Надо бы его вызволить. Нельзя его за решетку, Анатолий Степанович, поверьте мне, нехорошо с ним получилось.

— Он ждет суда за воровство.

— Ждет. Только неправильно это.

— Что ж он, не крал, по-вашему?

— Крал. По глупости и несчастью крал. А пройдет через вашу... ваш изолятор, через суд или там — колонию, того и гляди — пропадет. Нельзя этого допустить.

— Об этом нужно было в прокуратуре разговаривать.

— Разговаривал. И со следователем разговаривал, и с прокурором. Так ведь надоел я им, слушают вполуха. А главное дело — бумажка, через которую никак не перескочишь.

— О какой бумажке вы говорите?

— Еще когда его в детскую колонию за бродяжничество отправляли, года два назад дело было, просил я, доказывал — не составляйте на него бумагу, ничего эта колония ему не даст. Вы к его семье присмотритесь, в каких условиях мальчишка живет. Не послушались, составили. А бумажка с номером, со штампом — это как клеймо: на кого заведена, тот и сам на себя иначе смотрит — вроде бы в другой сорт людей переведен. И для учреждений разных такая бумага магическую силу имеет. Раз записано: бродяга, колонист — значит, вопрос ясен, дорога ему одна. А теперь, если и по воровству бумага будет — конченое дело. Сам Ленька поверит, что других путей нет, корнями начнет в воровскую жизнь врастать.

Анатолий слушал внимательно. За эмоциями Антиверова слышалась трезвая мысль.

— А что у него за семья? — спросил он.

Зазвонивший телефон отвлек Ольгу Васильевну, но, подняв трубку, она позвала Анатолия.

Звонила Катя. С укором напоминала, что его ждет Таисия Петровна.

— Выхожу, Катюша, — виновато откликнулся он.

Марату Ивановичу Анатолий сказал, что для продолжения беседы у него нет времени, и пообещал прийти к нему, чтобы познакомиться с семьей Лени Шрамова.

Антиверов тоже поднялся.

— Пойдемте вместе, я вам еще по дороге кой-чего втолкую.

Они уже стояли в передней, когда вошла Антошка. Она растерянно посмотрела на гостей, неловко поздоровалась, тут же попрощалась и ушла к себе.

Анатолий уже надел фуражку, когда из комнаты донесся ее голос:

— Толя! Зайди-ка, я тебе чего скажу.

Анатолий вошел и встретил ее осуждающий взгляд.

— И тебе не совестно, — ревнивым шепотом заговорила она, — пока меня не было, с мамой сидел, с этим дедом сидел, а со мной?

— Антоша, поверь, нет времени. Очень нужно домой.

— А мне поговорить нужно, тоже очень.

— Я завтра забегу. Ты когда придешь?

— Не знаю, когда завтра, мне сегодня нужно.

— Никак не могу, — уже менее решительно повторил Анатолий.

Вошла Ольга Васильевна.

— Толя, тебя человек ждет. Антонина, отпусти его.

Анатолий ласково посмотрел на огорченное лицо Антошки и вышел.

Пока Антошка полоскалась в ванной, а Ольга Васильевна готовила чай, они обменялись обычными словами, не имевшими никакого отношения к Анатолию. Но когда сели за стол друг против друга, Ольга Васильевна через силу заговорила о том, что давно считала нужным выяснить.

— Послушай, дочь, ты плохо ведешь себя по отношению к Толе.

Антошка округлила глаза и рот, изображая крайнюю степень удивления.

— Не дурачься, это очень серьезно, — нахмурившись, сказала Ольга Васильевна. — Ты забываешь, что он тебе не брат. Ты кокетничаешь с ним, как будто чего-то добиваешься от него.

— Моя умная мама, где логика? Если я забываю, что он мне не брат, то почему бы мне с ним не пококетничать?

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

— А что я, по-твоему, могу от него добиваться?

— Вот я и хочу знать...

— А если я люблю его?

— Не говори глупостей.

— Но я вправду люблю. И он меня любит.

— Ты что... Ты говорила с ним об этом?

— А зачем об этом говорить? Разве я не чувствую?

— Послушай, Антонина. Я говорю очень серьезно. Настолько серьезно, что попрошу Анатолия больше к нам не приходить.

Антошкины глаза испуганно остановились. Она тихо сказала:

— Ты этого не сделаешь.

— Но ты понимаешь, что все это значит? Анатолий женатый человек.

— Подумаешь!

— Не перебивай! И что значит «подумаешь»? Он любит Катю, Катя любит его.

— Не любит он Катю, и ты это прекрасно знаешь. И как он может любить эту куклу? И ноги у нее как палки и глаза бараньи. Он просто сам не знает еще, что не любит ее.

— Господи, какая ты еще дура! Пойми, что между тобой и Толей никакой любви нет. У тебя не было братьев, у него — сестер. Вот вы и привязались друг к другу, и никакая это не любовь.

— Нет, любовь.

— Да уверяю тебя, что Толя никогда о тебе как о женщине и не думал.

— Ну и пусть, потом подумает.

Ольга Васильевна рассмеялась.

— Чему ты смеешься? Почему он не может думать обо мне как о женщине? Почему?

Антошка задавала вопросы с обидой в голосе.

— Потому что ты девчонка. Потому что он занят совсем другими мыслями. Потому что ему и в голову не может прийти, что ты собираешься за него замуж.

— А если в голову не приходит, чего ты испугалась? Почему ты не хочешь, чтобы он к нам приходил?

— Я думаю, если он будет бывать у нас реже, то и у тебя дурь скорее пройдет.

— Наоборот! Я сама начну за ним бегать. Я хочу его видеть, можешь ты это понять?