Антошка слушала, сжав на коленках руки, глядя куда-то мимо него, не отвечая ни слова.

— Давай забудем этот разговор. Будь мне сестрой, как прежде. Ладно?

Антошка вскочила и уже на бегу крикнула:

— Не хочу!

Она бежала, как будто боялась, что он станет догонять ее своими пустыми словами. Анатолий следил за ней, пока она не скрылась в толпе.

С начальником районного уголовного розыска Колесников встречаться не собирался. Приехав в Лихово, он хотел сразу пересесть в автобус, чтобы в тот же день начать работать в Алферовке. Но кто-то сказал ему, что Лукин сам партизанил в этих местах, и он решил задержаться.

Затейливая, с завитушками подпись Лукина красовалась под многими документами дознания. Колесников познакомился с ней еще у себя, в областной прокуратуре, когда сидел над разбухшими папками, с раздражением перелистывал сотни никому не нужных страниц и удивлялся, как обрастает бумагами всякое дело, даже когда оно ни на шаг не продвигается вперед. Никаких заочных симпатий владелец красивой подписи у него не вызывал. Впечатление от работы местных органов расследования было самое безотрадное. Оставалось только дивиться, как умудрились районные криминалисты запутать такое простое дело.

Особенно возмущали Колесникова протоколы допросов многочисленных свидетелей. Удручающе однообразные (просматривая их, Колесников чуть не заснул), они отражали поразительное равнодушие допрашивавших и тупое упрямство допрашиваемых. Как будто и те и другие выполняли формальную процедуру, одинаково неприятную обеим сторонам.

Когда Колесникову приходилось исправлять чужие промахи, у него всякий раз возникало чувство собственного превосходства и тщеславная готовность показать, как нужно работать. С таким чувством вошел он в кабинет Лукина, предварительно договорившись по телефону. Лукин встретил его радушно. Никакого смущения не выказал. Когда Колесников спросил, где именно воевал его партизанский отряд, на лице начальника угрозыска отразился дружеский интерес к собеседнику. Он плотно уселся в своем вместительном кресле и начал издалека, с того дня, когда по заданию райкома ушел в подполье.

Но Колесников не был расположен выслушивать очередной рассказ о партизанских подвигах. К воспоминаниям ветеранов он относился со снисходительной иронией и терпел их только, когда нельзя было отвертеться. Он был уверен, что все ветераны по человеческой слабости привирают, что о войне уже все рассказано, написано и ничего нового не услышишь. В таких случаях его тянуло похлопать по плечу увлекшегося рассказчика и вставить какую-нибудь охлаждающую фразу вроде того, что «да, было дело под Полтавой...»

Колесников родился и вырос за Уральским хребтом и до конца войны не вышел из допризывного возраста. Было когда-то чувство зависти к старшим, ушедшим на фронт, но потом и оно стерлось. Война перешла в учебники истории и на экраны кино. Читатели и зрители знали теперь о действительном ходе военных действий больше и лучше, чем иной окопный боец сороковых годов. Те шесть лет разницы, которые позволили Лукину воевать, пока Колесников ходил в школу, стали обычными шестью годами, не идущими в счет между взрослыми людьми.

— Простите, — сказал Колесников, — меня интересует только Алферовка. В ней вам бывать не приходилось?

Лукин осекся. Он угадал настроение следователя, и дружелюбное выражение на его лице сменилось обычной должностной внимательностью.

— Нет, в Алферовке не бывал, а по соседству хаживал.

— Так вы, может быть, и про Чубасова слыхали?

— А как же! Персона известная... Он у нас в списках состоял.

— В каких списках?

— В предателях. На уничтожение.

При этом Лукин улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. Колесников задержался взглядом на его крепких белых зубах и не сразу нашел следующий вопрос.

— Понятно... Значит, лично вам с ним встречаться не доводилось?

Лукин закурил, словно давая себе время на раздумье, и очень доверительно сказал:

— Если бы довелось, наверно, и этого дела не было бы.

Много позднее Колесников догадался, что после этих слов и нужно было вызвать Лукина на откровенность, к которой тот был готов. Но сейчас психологические переживания бывшего партизана казались лишними, отвлекающими от ясной задачи, ради которой пришлось выехать в этот дальний район. Он поспешил задать один из тех вопросов, которыми, как железнодорожной стрелкой, переводят беседу на другую колею.

— А сегодняшняя Алферовка вам хорошо знакома?

— Разумеется.

Лукин толково рассказал о колхозных делах, кратко и не без юмора охарактеризовал некоторых старожилов Алферовки, а когда увидел, что Колесников делает пометки в блокноте, подсказал еще несколько фамилий, которые могут пригодиться. Они долго вели разговор, как будто условившись не касаться главного — неудачи проведенного расследования. Лукин ждал прямых вопросов, а Колесников хотел сохранить независимость своих суждений, сложившихся за письменным столом.

Колесников поинтересовался, как Лукин попал в милицию, и с удивлением узнал, что оба они одновременно окончили один и тот же институт с той лишь разницей, что Лукин учился на заочном отделении, не бросая оперативной работы. Этим и объяснялось, почему речь Лукина, простая грубоватая речь человека, привыкшего иметь дело с жителями глухих деревень, неожиданно, но к месту, переплеталась с точными юридическими формулировками. Он был совсем непохож на того доморощенного криминалиста, который виделся сквозь строки протоколов. Чувствовалась в нем и большая физическая сила, и лукавый ум, и профессиональная сноровка.

— Скажите, почему вы остановились на единственной версии: «месть»? — спросил вдруг Колесников.

— А других и быть не могло. Драки не было, грабежа не было, и ревности не было.

Колесников хмыкнул.

— Вы мне напомнили анекдот, судебные медики придумали: холеры не было, чумы не было, и тифа не было. Значит, помер человек от любви. Так рассуждать нельзя. Может быть, и мести не было?

Лукин подпер ладонью высокий лоб, утопил длинные пальцы в откинутых назад черных волосах и не ответил.

— Кстати, — продолжал Колесников, — по вашим допросам не понять, чего вы, собственно, добивались.

Лукин решил, что наконец начался тот разговор, ради которого и должен был прийти к нему следователь областной прокуратуры. Он приготовился к этому разговору давно.

— Я на вашем месте тоже попытался бы объяснить неудачу следствия умственной ленью районных работников. Но поверьте мне, что дело сложнее, чем кажется. Я имею в виду не сложность сбора и фиксации доказательств.

— А разве это не главное?

— В данном случае возникли сложности совсем иного порядка. Например, имя человека, убравшего Чубасова, известно всему району. Фамилия его — Кожарин, зовут Алексеем.

Лукин достал папиросу, долго разминал ее над пепельницей и даже не взглянул на Колесникова, чтобы полюбоваться его изумленным лицом.

— Я вас не понимаю, — сказал Колесников.

— Приедете в Алферовку, это имя услышите. А доказательств нет и не будет.

Колесникова рассердил снисходительно-поучающий тон Лукина. Вместо того чтобы признать свою вину за бездарно проведенное расследование, этот капитан милиции держался чуть ли не победителем. И что за витиеватость! «Человек, убравший Чубасова». Не преступник, не убийца, а «убравший».

— Во всех случаях, когда органы дознания обнаруживают свое бессилие, они оправдываются исключительной сложностью дела. А какое дело не бывает сложным, пока оно не раскрыто?

Чем явственней слышалось раздражение в голосе Колесникова, тем спокойней и тише становился голос Лукина.

— Не подумайте, что я хочу навязать вам свою точку зрения. Просто считаю полезным подготовить вас.

— К чему?

— К той обстановке, которая сложилась в Алферовке.

— Спасибо, но в такой подготовке я не нуждаюсь. Картина и без того ясная. Когда нужно было по горячим следам собирать доказательства, вы занимались никчемной писаниной.