Утро было ненастное, но мы все же решили сходить в горы, посмотреть, какой здесь будет урожай кедрового ореха, как много бельчат народилось, с лимонником как, с виноградом… Федя собирался в маршрут бойко и даже радостно. Я взглянул на него вопросительно, а он пояснил: «В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. Как и после дождей, когда вода замутится, в жару… Чем прохладнее да яснее — тем он бодрее. Так-то, усекай, уважаемый Сергей Петрович». Шпильку, знать, воткнул мне в мягкое место.

Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он этак легонько заупрямился: «Ты — не лови. А я нанаец, рыба у меня — в печенке, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины! — не грех. Тем более что мы в глухой тайге».

Я промолчал.

Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по той же речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь скалистый хаос, мы с 10-метровой высоты мыса заметили выводок бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянула… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва и впились глазами в водяных воробьев, как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего, оляпка обличьем схожа с дроздом, которому изрядно укоротили хвост.

Самое интересное в этих птахах было то, что они бесстрашно и свободно ныряли в стремительный поток реки, легко осиливали его напор, сильно гребя крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были они при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.

С противоположного скалистого яра в речку падал тонкослойный, но широкий водопад, отсекающий тенистую нишу под каменной нависью. Оляпки играючи пронизывали этот водопадик и словно куда-то дальше улетали по невидимым нам коридорам. Но Федя пояснил: там гнездо…

Об этом я и сам догадался, но удивился сказанному Федей: «Где оляпка — там и харьюз, и ленок. А знаешь, почему? Да потому, что любят все они собирать на дне один и тот же харч — ручейников, рачков, улиток, малечков. И где этой мелюзги больше всего — там и оляпка, и ее водяные соседи-конкуренты… Ты посиди немного, я тем временем докажу, что правду говорю тебе, и только правду… Хотя и погода не для клева».

Через пару минут он уже забрасывал удочку. Крючок с наживкой умело проводил над дном. Вытаскивал его из воды и снова опускал. Отошел он от меня всего метров десять — и уже выдернул и бросил в котелок хариуса. Рядового, 10-дюймового. А пока я докуривал сигарету, в тот котелок шлепнулся восьмой — такой же 10-дюймовый. Уже на ходу спросил его: «Где же ленки?» Федя ответил откровенным удивлением: «Я же их не ловил, я забрасывал на харьюза. Ленок стоит в это время в других местах…» Мне стало немного неловко. Опять подумал: как же много знает этот нанаец по имени Федя Уза.

Вечером, пока он раздувал коптильню, я чистил хариусов, сдирая крепко сидящую чешую. Мой спутник стал настраивать сковородку на камнях, подсунув между ними немного угольков и прутиков. А когда зашкворчали на ней хариусы, продолжал просвещать меня: «Я как-то в мае рыбачил, хариус нерестился и не клевал. Спаровались они, играют — не до еды им… Знаешь, как интересно икру откладывают? А в ямки, где мелкая галечка с песком. Трутся, суетятся. А икру зарывают! Что маленькая кета! Даже икринки такие крупненькие, тяжеленькие и почти красные. И нерестятся-то там, где роднички бьют, но в затишках, чтоб не так сносило икру. А малечки выклевываются почти через месяц!.. Но что хочу сказать. К концу лета мелюзга уже с лезвие твоего скальпеля, и такие же блестящие, только в поперечных темных пятнышках. Стайками шныряют. И вот подсмотрел я как-то: налетел на такой табунок на мелком месте крупный харьюз, ударил хвостом, оглушил кой-каких и заглатывает. Я от возмущения камнем в него… А потом подобрал двух еще не оклемавшихся малявок и — на крючок их. И вытащил того разбойника. Поболее вчерашнего был. А пока он прыгал по косе, из него три таких харьюзеночка и выскочило».

Подумал я, подумал, посматривая на своего спутника, а тот на меня поглядывает, ожидая ответа. И я сказал:

«В мире животных жестокость — в наших оценках — часто целесообразна. Даже необходима. Мы еще многого не знаем. О том же хариусе — ведь его в этой речке еще хватает, может, даже излишек населения иногда появлялся, при котором срабатывают механизмы саморегуляции численности… Не исключено, что в таких вот стайках мальков от разбойного налета оглушаются самые слабые, которых природа всегда выбраковывает…»

Утром следующего дня я встал рано, но Федя опередил меня намного: он успел уже поймать трех великолепных ленков и дюжину хариусов… Уловив мое намерение рыкнуть: «Зачем рыбачил?», он набрал в руки золы и посыпал ею склоненную голову: «Прости, Петрович, нанайца… Ведь рыба с древности для нас — главное в жизни…»

Не мог я его ругать: всего в два дня сделал он меня грамотным харьюзятником и преклонил перед живым серебром хрустальных омутов.

Да, у каждого рыбака свои пристрастия, о горных районах, где нет карасино-сазаньих обителей, где все реки шумны и холодны, кого же еще любить, как не хариуса, ленка да тайменя! А харьюзятники после того похода с Федей мне симпатичны. Теперь я их узнал много, и все они с какой-то особинкой.

Род сигов среди рыб видами один из самых многочисленных, самых многообразных и к тому же, пожалуй, самый малоизученный. До сих пор точно не известно, сколько же видов и форм сигов существует. А все потому, что они необычайно изменчивы: что ни озеро или река — то своя форма. Из-за этого ученые лет 30–40 назад выделяли множество видов сигов и в десятки раз больше форм. Теперь их число крепко подсократили, и тем не менее систематика сиговых еще ждет своего разрешения. К данному роду в настоящее время относят ряпушек, омулей, пелядь, чира, муксуна… Есть проходные сиги, сиг-пыжьян, сиг-хадары…

Наш амурский сиг — именуемый издавна еще и уссурийским — один из членов этого рода сигов и семейства сиговых (прежде входил в семейство лососевых).

Внешностью и обычными размерами взрослые схожи с горбушей-серебрянкой, только они более аккуратны, даже нежны. Как крупная тихоокеанская сельдь или очень большой хариус.

Сиг строен и подвижен, тело немного сжато с боков и пропорционально высокое — в одну пятую длины. Голова умеренно маленькая, аккуратный рот на самом ее конечном заострении, верхняя челюсть немного нависает над нижней. Спина, вычерчивающая плавную линию, слегка выгнута, но вот брюшко чуток провисает.

Окраска бело-серебристая. Среднеразмерная чешуя лишь по спине с серовато-голубым отливом, а на слегка забронированном брюшке — как старательно протертое зеркало. И глаза серебристы. Верхние плавники, в том числе и жировой, как водится у большинства рыб, цвета спины, нижние желтоваты. Брачную раскраску сиг не признает.

Освоил он Нижний и Средний Амур, встречается по нему и несколько выше. Обычен в Зее с Селемджой, Бурее, Тунгуске с Куром и Урми, Уссури и Ханке… Чем ниже по Амуру и севернее — тем его больше: сиг — рыба холодноводая. А чаще всего он встречается в лимане и низовьях Амура, в Амгуни и в системе нижнеамурских озер Удыль, Кизи, Орель, Чля. Обычен в Эвороне и Чукчагире.

Сиг довольно хорошо приспособлен к различным местам обитания, но он очень требователен к кислородному режиму, а кислорода, как известно, в воде тем больше, чем она холоднее и, разумеется, — чище. Потому-то он летом обосновывается в горных реках, а неполовозрелая мелюзга добирается до самых их ледяных истоков, Но вместе с тем эта рыба шумных потоков не любит и гремучим перекатам предпочитает тихие плесы между ними. По той же причине она в теплые сезоны поселяется и в чистых глубоких озерах, однако держится в них близ устьев горных рек, пропахших хвоей, смолой и кислородом.