Дорогая Меруэрт, я бы выдержал жизнь среди андроидов, ведь мы и раньше жили среди них. Повторю — мир стал просто откровеннее в том, что раньше лучше скрывалось и изощреннее оправдывалось. Мы бы привыкли и к этому, жили бы на своем маленьком островке, подбирая «обкатанные ложью обломки истин с белого песка» и раздавая тем, кто еще нуждается в них…

Но есть довод, который и я, и мои товарищи обойти не можем. Мы попытались обнародовать ллг информацию, мы были заранее готовы умереть за нее, попасть в тюрьму (хотя что это я, какие сейчас тюрьмы), стать Посредниками… Произошло самое мерзкое. Нам просто не мешали ни в чем. Наши данные ушли в Сеть и превратились в спам, брошюры остались стоять на полках книжных лавок, а листовки нетронутыми выгребались из почтовых ящиков и летели в мусоропроводы. Четыре года мы собирали статистику и обсчитывали ее. Четыре года мы убеждались, что четыре-пять процентов детского населения Земли, детей школьного возраста, болевших психическими расстройствами (мы назвали эту группу «Число «М»), медленно, но верно превратились в одиннадцать процентов и что рост этот продолжается. Он сопровождался одновременным ростом количества Баз, появлением все большего числа Посредников и расширением всей структуры явлений, связанных с Арендой… Общество превращается в скотоводческую ферму, на которой людей выращивают и приспосабливают к какой-то неведомой и непредставимой функции, но самим людям это безразлично.

Несколько лет я с ужасом гнал от себя одну мысль и гоню ее даже сейчас, когда, собственно, уже наплевать, что я там думаю. Она чудовищно проста.

Похоже, никаких Арендаторов нет.

Кривляясь и хихикая, человечество подвело себя к мигу, когда самозапустился космический, планетарный или биологический механизм, крутящий эту пошлую и необъяснимо бессвязную канитель, создающий услужающих зомби и обреченных, но неведомо откуда все возникающих террористов, несчастных безумных детей, становящихся разумными только затем, чтобы с ледяным недоумением поглядеть на своих родителей, остервенелых полицейских, которые защищают и хранят всю эту бешеную систему самопожирания тварей, и посейчас еще напоминающих людей. Не хватает лишь массовой репродукции мопассановской Матери Уродов. Сколько просуществует и во что выродится этот порядок, с какой целью он возник, не знаю и не могу предположить. Но сейчас он оставляет лишь тоскливый ужас.

Все больше людей не могут представить себе жизни без того дарового благополучия, которое они получают, обслуживая эту дробилку или подкидывая в нее своих детей. Ценности прежнего мира больше не имеют никакого значения, и нет таких антикварных лавок, где их бы оценили заново. Работают какие-то невидимые рога изобилия, дающие миллиардам филистеров что угодно и больше того, если их дети Арендованы, — прочее их не заботит. Одна политическая сволочь недавно во всеуслышание провизжала, что Аренда сняла с человечества экономическое бремя содержания и лечения этих детей. О жалости, сочувствии, терпении он ничего не сказал, да и откуда ему знать такие слова. Говорят, сразу после этого его прикончили — не успел получить косточку за верность. Мой друг, талантливый исследователь, пытается сейчас обнаружить фактор, повышающий число «М», выяснить его природу и, если возможно, цель его появления; Андрей настолько лихорадочно увлечен этой проблемой, что, видимо, еще какое-то время останется тут. Если на него не накатит. Но пока он живет этой страстью. Во мне же не осталось ничего, даже гнева.

Дорогая Меруэрт, времени все меньше, и я, как в одной хорошей книжке моего детства, знаю, насколько именно. В этом шприце — одна штука из запаса моего приятеля-биохимика, доза рассчитана по весу, типу обмена и возрасту. Действует очень точно, однако всегда есть вероятность небольшой ошибки, поэтому я немножко тороплюсь попрощаться.

Сегодня ухожу не только я. Станет меньше четырьмя десятками людей, боящимися стать ничем и не видящими никакого другого спасения от этого. Они талантливы, некоторые даже гениальны, но в том мире, которым все бесповоротнее становится наше прежнее обиталище, это не имеет больше никакого значения. Перед Второй мировой войной несколько замечательных писателей покончило с собой: они были уверены, что Гитлер — это навсегда. Но та война — счастье по сравнению с тем, что происходит сейчас, не оставляя никакой надежды. Жизнь есть комедия для человека думающего и трагедия для чувствующего,

Дорогая Меруэрт, я покидаю вас не из трусости: больше смерти я боюсь, что вы можете внезапно оказаться лицом к лицу с Посредником.

Сейчас я сяду в кресло и буду вспоминать сказочный дом Эдварда (он тоже уходит сегодня), ночь над океаном, несчастную мокрую куклу, которую мы с вами подобрали тогда на песке и которая теперь счастливее всех в этом мире. Ей ничто не грозит, нынче она суха, безмятежна и художественно заштопана, а главное — она смотрит на вас с книжной полки, заслоняя томик Рильке, и будет смотреть…

Спасибо, что вы перевернули углом сумки мою чашку кофе и весело заказали мне другую, спасибо, что обернулись в тот вечер на пороге того кафе, спасибо, что поверили мне, когда я отыскал вас в Петербурге и сказал, что уже полгода не в состоянии думать ни о ком, кроме вас, спасибо, что не отняли руки, когда мы встали и вышли на Большую Морскую, спасибо, что читали мои статьи и спорили со мной о них, спасибо, что прилетели той весной в Лондон и сделали все, чтобы опоздать на обратный рейс, спа…»

Богомил уже снарядился и проверял теперь заряд в пистолете — индикатор горел синим, то есть батарея полная, но в такую жару лучше было подстраховаться, у аповского оружия свои глюки, а познаются они кровью, особенно последние два года. Открыв свою секцию шкафа, он достал упаковку, дернул разрезную нить и вытащил свеженькую батарею; но и ее проверил индикатором, прежде чем сунуть в гнездо. Потом вставил пистолет в зажим на предплечье и попробовал, как срабатывает подача. Все было как надо — от хлопка по левому бедру, где был вмонтирован сенсор, пистолет вылетал в правую ладонь… У левшей, соответственно, наоборот. Левша у них был только один: Канат Исаков, бывший чемпион мира по боям без правил, бывший мент, бывший каскадер. Но его тестирование показало пригодность только к патрульной службе. Да чего там ему, Богомилу, с двумя дипломами тоже выпало пэпээсить, пусть даже и на такой машине. Так сказать, пребывать среди «шлифующих усердно эспланаду». Откуда это, елки-палки? Вот ведь уже и забыл…

В раздевалке уже почти никого не осталось, Богомил пошагал к выходу в разводную и попал туда в самое время.

— Становись! — рявкнул замкомвзвода, и команда, погромыхивая снаряжением, неспешно построилась в шеренгу, — Р-р-равняйсь! Смирно!

Капитан вошел и остановился перед строем.

— Товарищ капитан! — Замкомвзвода был большой мастер одним голосом придавать разводу мобилизующее значение и даже величавость. — Команда для развода на патрулирование построена! Больных нет, предупредивших об отказе нет, изменений в списках нет! Доложил старший лейтенант Сухарчук!

«Изменений в списках нет» — означало, что ни на кого не накатило. У них это случалось гораздо реже, чем, скажем, у итээров, но закона тут явно никакого не было и не могло быть или сообщать его людям никто не торопился. Однако все равно почему-то все считали, что в АП накатов на мужиков практически нет, и ломились сюда, как свиньи к кормушке, но хотя народ требовался постоянно и службишка последнее время становилась все опасней, тем не менее отбор был строжайший, с какой-то немыслимой аппаратурой и головоломными тестами. Богомил проходил его дважды: первый раз, когда подал заявление, и второй — год назад, когда весь патруль угробили, а он почему-то остался жив и даже не ранен. Два-то раза он прошел, но третьего, похоже, выдержать не сумеет…

— Вольно, — буркнул капитан.

— Вольно! — продублировал зам.

Капитан прошелся перед строем и остановился посередине, заложив руки за спину. Невысокий, но широченный и плотный, голова утоплена в плечи, опоясанный офицерским поясом с кучей всяких приспособлений, увешанный приборами и оружием, он казался игрушечным роботом-переростком.