Камау давно смотрел не в бинокль. Всякий раз, когда этот странный белый затевал игру с прозрачной смертью, запертой в ящике, охотник следил за ним, держа наготове «ремингтон», а на случай, если не повезет, то китайскую «шоулюдань» — ручную гранату оборонительного типа. Он видел каждое движение, каждую судорогу каждой мышцы, но все равно пропустил миг, когда рука Маллесона метнулась к лицу и полоснула по медузообразной слизи факелом полевой зажигалки, выведенной на максимум. Желто-синим палящим языком он хлестал и хлестал по корчащейся, свистящей в огне плоти, пока она не стала пузырящимися лохмотьями опадать ему на грудь и плечи. Кровь, струившаяся по лицу, ползла из каждой поры, из носа и ушей; густые капли повисали на веках, запекаясь грязно-бурыми сталактитами.

Камау повидал многое. Младшего брата, в десяти шагах от него изорванного очередями тяжелого пулемета. Человека, ужаленного бушмайстером, разбухающего и блюющего черными сгустками. Мостовые прифронтового городка, сплошь покрытые густой багровой жирной смесью из трупов, размолотых гусеницами. Но это — это было почему-то в сотни раз отвратительнее. Забыв про оружие, охотник попятился назад и едва не сорвался со скалы.

Маллесон уже чувствовал в пальцах боль от ожога, когда последние сгустки оползли и шмякнулись на красную лавовую плиту. Лицо горело, словно он жег собственную кожу, слипшиеся легкие не впускали воздух, и майор, шатаясь, рухнул, едва успев выставить руки.

Перед самыми его глазами медленно корчилось и разрасталось то, что секунду назад он выжигал прямо на себе. Майор знал, что сорванной маски касаться нельзя: агонизируя, она в десятки раз агрессивнее, и на этот раз освободиться будет невозможно. Из последних сил он стал отползать назад, но вдруг остановился.

На выветренной колючей багровой плите дергающиеся клочья сползались во что-то странно знакомое. Бледное, прозрачное, густеющее местами розовыми пятнами неусвоенного гемоглобина, оно глянуло на него сгустившимися бельмами, оформилось носом, скулами и вдруг омерзительно усмехнулось — его, Маллесона, ртом, губами, складками на щеках, так, как это делают довольные Посредники. Захрипев от ненависти и ужаса, он выбросил руку с ножом, но по ней вдруг хлестнуло огненной крошкой, маску рвануло и шмякнуло о скалу, а в уши словно с запозданием ворвался грохот выстрела.

Камау рвал и рвал пулями огромный корчащийся сгусток, пока не кончились патроны. Сорвав с себя гимнастерку, он плеснул на нее из фляги крепчайшим ромом, поднес зажигалку и швырнул пылающую тряпку на дергающиеся клочья.

Майор поднялся на ноги и стоял, глядя, как снизу бегут и кричат его люди.

— Собирайся, — сказал он на суахили. — Пойдешь со мной.

— Куда? — спросил охотник.

— Теперь я знаю куда. — Маллесон сплюнул кровью. — Да упокоит господь и эту тварь. Спасибо ей. Я видел.

Внизу, в лагере, он умылся, шипя от боли, протер лицо и кисти сначала гигиеническим лосьоном, потом антисептическим кремом, а все порезы накрыл бактерицидным пластырем из армейской аптечки. В этой стране любая царапина нагнаивалась сразу, и можно было помереть не оттого, что на тебя кинулся лев, а потому, что сразу не прижег ссадину на коленке, как писатель из «Леопарда с вершины Килиманджаро». Святая Мария, когда-то он читал книги…

Питер слил ему на плечи и грудь, чтоб он мог смыть соляно-кровяную корку, запекшуюся на коже, — эта смесь, как первоклассный аттрактант, манила всякую мелкую летучую дрянь. Воду больше не берегли, неподалеку отыскался родник, выбивавшийся из расщелины, на редкость чистый и холодный, фильтровавшийся через песок и слежавшуюся гальку. Есть Маллесон отказался: его мутило, сводило мышцы и гортань, но никаких лекарств принимать было нельзя, потому что видение могло угаснуть в любую секунду, а пока оно держалось, чистое и внятное, как рисунок в детской книжке. Проглотив несколько капсул поливитамина, майор запил их глотком воды, удержал мгновенную рвоту и встал, застегивая чистую рубашку-сафари. Потом надел ремень с автоматическим браунингом под удлиненный магазин, и еще три магазина сунул в карманы рюкзака.

— Никаких Джи-Пи-Эс, никаких переговоров по рации, каждые полчаса три последние минуты слушать эфир на моей частоте, — в десятитысячный раз за экспедицию повторил он Питеру, и тот в десятитысячный раз ответил:

— Так точно, сэр… — Но не удержался и добавил: — Сэр, возьмите еще хотя бы пару человек!

— Нет, лейтенант, я иду с Камау. А вы выполняйте приказ. Если до заката я не выйду на связь, отпускайте носильщиков и идите со всеми оставшимися людьми и боеприпасами на четвертый маяк. Если не найдете, вскроете черный конверт в моем рюкзаке, там маршрут отхода и все явки. И да поможет нам господь, если он не совсем еще отвернулся от нас…

— Наму Амида буцу, — эхом откликнулся Питер, сложив ладони и принагнув голову.

Возле палатки его уже дожидался Камау. Он тоже надел новую гимнастерку, поверх нее была русская разгрузка с рюкзаком и патронташем, а на «ремингтон» был насажен снайперский прицел. Угрюмое черное лицо в редкой щетине над тяжелыми губами было раскрашено смесью мела, рыжей охры и спецназовского маскировочного пигмента, дополнявшего синеватые племенные татуировки на скулах. На шее висел сложный и явно древний амулет из бисера и кусков обсидиана, среди которых виднелись четыре львиных клыка.

Несмотря на дикое напряжение и боль, Маллесон усмехнулся. Камау готовился всерьез. Но в их положении и вправду нельзя было ничем пренебрегать.

Прощаться тоже было нельзя. Майор повернулся и, чувствуя спиной взгляды всей молчавшей команды — притихли даже вечно гомонившие и ссорившиеся негры, — сделал первый шаг.

— Нет, ну вот ты скажи!.. — Стакан был незвонкий, пластиковый, красивый, но мятый и потому в пальцах держался некрепко, выделывая самые подлые обороты.

Пальцы тоже мало годились для ответственной работы. Фыра закривел после первого раунда, хотел общаться и потому не обращал внимания на Кутьку, потихоньку воровавшую закусь. А меню в этот раз было богатое. На ящике с надписью «SONY» была расстелена драная полиэтиленовая скатерть с огромными красными омарами, а на скатерти!..

Мусор вываливали, как всегда, по договору, и все были уже на местах, но Фыре с Кутькой свезло целых три раза: прямо на самые руки грохнулся облитый вонючей дезин-фекционкой сверток, наверное, из больничного мусора, от злых дружбанов-помоечников они отбились вручную, потом куском ленточной пилы отмахались от помоечников-нелегалов, а после всего рядом с их же по помоечной айде участком, на выбраной-перевыбраной куче, заметили рваную косметичку, облепленную перепрелой луковой шелухой до неразличимости. Кутька и заметила, потому что Фыра с утра налил уцелевший глаз. Вроде бы и нечем, но опытный человек всегда спроворит. Пятьдесят бутылок даже самых сухих — это грамм сто разной смеси запросто натрясти, а когда повезет, и больше. Фыре набежала удачка: под скамейкой парка Дружбы бутылка нестандартная, но болталось в ней, родной, грамм аж двести синьцзянской водочки «Иа Лимоу», а «сливки», упрятанные на теле в бутылочке из-под виски «Уайлд Терки», дали в сумме почти триста пятьдесят.

Кутька почти всегда первая кидалась, потому что была наблюдательная, а Фыра уже просто за ней, чтобы девку не откинули, ведь легкая, как китайский килограмм, и хватал, чего она надыбала. Зато у него была байда от Содружества Социально Не-Защищенных, то есть официальная «карта на право проживания в местах первичного накопления и утилизации отходов городского цикла, а также участие в первичных дотехнологических операциях». Влетела она фыре в посуду за два месяца и золотой зуб. А у Кутьки не было, потому что она даже не могла объяснить, откуда взялась. Имя тоже не знала. Смеялась, как дура, и ковыряла ногой. Но была очень зоркая: ни один патруль их так и не накрыл. А если с Посредниками, так прямо с ума сходила. Она их просто задницей чуяла, и куда они не пойдут, тоже. Вот и косметичку она тоже учуяла — ну Кутька, и все тут.