«Неужели она полюбила Васеньку? Неужели этот по-шлый хлыщ нарушил равновесие ее жизни и выбил ее из колеи?»

Прошло две недели. Скучных, жарких, прерываемых только мимолетными жестокими грозами в горах. Две не-дели без приключений.

И вдруг вечером казак привез пакет. Это не обычная почта, а пакет особенной важности; пакет за сургучной печатью. И казак его вез «лавой», на переменных лоша-дях. Утром выехал, в десять часов вечера доставил. Он на-стойчиво требовал, чтобы и на конверте это отметили, чтобы начальство видело его расторопность.

В пакете приказ командира и пропуски китайского правительства в Турфан.

С русским путешественником Василевским что-то случилось в Турфане. Кажется, захвачен местными китайцами и арестован. Ки-тайские власти бессильны. Необходимо вмешательство силы. Возьми-те десять казаков и отправьтесь спешно в Турфан. Действуйте реши-тельно и быстро, памятуя, что русский человек не может, помимо консула, нести наказания. Пропуски китайского правительства прилагаю, посылаю полторы тысячи рублей золотом и китайским серебром на расходы. Командир полка полковник Первухин…

— Ура! Экспедиция! Ура! Приключение! — вихрем носясь по комнате, восторженно кричала Фанни. — Ког-да мы едем, дядя Ваня?

— Завтра, в четыре часа утра…

— Вы не устали, Фанни?

— Я нет. Что с вами? Мне так дивно хорошо!

Шестой день в пути без отдыха. Они прошли ряд глу-хих ущелий, карабкались наверх по кручам. Вот, дума-лось, откроется горизонт без конца, станет видна широкая равнина, поля, города и села… Но все то же. За пере-валом ряд небольших хребтов, песчаная площадка, иног-да луг, покрытый травами, а верстах в трех уже снова вздымаются черными стенами крутые горы, громоздятся скалы, торчат пики, местами ущелья поросли еловым ле-сом и можжевельником, кое-где между вершинами белы-ми пятнами торчат ледники, и дорога снова вьется наверх к новому перевалу.

Гараська был прав. Перевалам не было числа. Ночевали в горах. То в горных хижинах лесников и охотников, то в кибитках кочующих со стадами кирги-зов. Фанни засыпала под неугомонное блеяние баранов и мычание коров, образовывавшее своеобразную музыку пустыни. Невдалеке журчал горный ручей, смеялись и визжали киргизские дети, и вся эта мелодия вместе с ве-личественной панорамой гор навевала такое удивитель-ное спокойствие на душу, чувствовала себя Фанни такой простой, первобытно-чистой, что засыпала на свежем воздухе гор под эту музыку пустыни сном ребенка.

Как понимала она здесь Пржевальского, который скучал в столичной опере за этими видами, за этой музы-кой стад, которая осталась неизменна из века в век со времен Лавана и Иова! Как понимала она и его желание, чтобы он был похоронен в такой же пустыне, на берегу дикого озера Иссык-Куль!

На пятый день пути, уже под вечер, они карабкались по красной тропинке между порфировых скал, имея вле-во от себя грозные отроги Хан-Тенгри. Он так мрачно насупился, и черные тучи закутали снега его вершины. И вдруг, перед самым закатом солнца, когда они наконец Достигли вершины перевала, перед Фанни открылся бесконечный простор пустыни. Желтая трава, высохшая от солнечного зноя, расстилалась на сотни верст, ровная и чуть колеблемая ветром. Она была позлащена алыми лучами заходящего солнца и переливалась прозрачными тонами, вдаваясь то в ясное золото, то в темную медь. Местами она голубела от синеньких цветов и колыхалась, как море удивительной красоты. И на всем протяжении, сколько глаз хватал, не было видно никакого человеческо-го жилья — ни города, ни селения, ни кибиток киргизов.

Пустыня.

А за нею опять тянулись длинным хребтом горы мяг-ких очертаний, с округлыми линиями вершин, без острых пиков, страшных утесов и таинственных ледников.

Они были совершенно лиловыми, эти горы, и мягко колебались в призрачной дали, как мираж, как не успоко-ившиеся декорации дальнего фона…

Целый день они шли, изнемогая от зноя пустыни. Кругом шелестела под знойным ветром сухая трава, убе-гали из-под ног ящерицы и черепахи, да носились над метелками семян маленькие птички — синицы пустыни, хорошенькие рисовки.

Ни одного встречного. Ни пешего, ни конного. Иногда вдали покажется темное пятно. Табун диких ло-шадей подойдет шагов на тысячу и вдруг умчится и скро-ется в густой траве… И топот лошадиных ног взволнует казачьих коней.

Следы степного пожара перегородят путь. Кто под-жег его? Ударила ли молния в одну из страшных гроз пу-стыни или беспечный человек бросил спичку или окурок, не загасил костра? Черная земля потрескалась, покрылась сивым налетом пепла, и изумрудная трава мягкими игол-ками пробивается из черного пожарища… Сухое русло преградило дорогу пожару, и опять торчат желтые травы без конца.

Ночевали у воды. Колодцы, кем-то вырытые. Глиня-ные копанки в земле, иногда лужи мутной воды среди черной тинистой грязи, затоптанной следами многочис-ленных стад. Валяется черепок глиняного кувшина, и не-подалеку тлеют белые кости верблюда или лошади.

Ставили для Фанни палатку, расстилали коврик, на нем расставляли койку. Казаки и Иван Павлович ложи-лись под открытым небом на бурках, все вместе.

Соленый от воды чай сдабривали клюквенным экст-рактом, на костре, на вертеле, жарилась нога барана или джейрана, убитого в пути казаком, доставали консервы. Раз как-то Иван Павлович вынул мешочек и из него насы-пал в котелок с горячей водой какого-то темно-бурого порошка.

— Попробуйте, Фанни. Яблочный кисель был перед ней.

— Откуда у вас эта прелесть?

— Специальное изобретение города Верного. Яблоч-ный порошок.

— Итак, у нас обед из трех блюд, со сладким.

— Даже из четырех — с десертом.

Иван Павлович подал Фанни ветку, всю усеянную гроздьями дикой красной смородины.

Как он заботился о ней в пути! Да и не он один, а все казаки, и Царанка, и Запевалов, и Порох. На вид такие угрюмые и неприветливые, они словно ожили, как толь-ко коснулись этой бродячей жизни, как только углуби-лись в бесконечную степь.

Ах, эти закаты на берегу степного озерка, среди го-мона всякой водяной птицы, когда степь покрывается прозрачной дымкой и терпкий, но и нежный запах сухой травы и семян рвется в легкие. Наверху горит заря, и пол-неба покрыто пурпуром ее пожара, солнце ярко-пунцо-вое, точно нарисованное на транспаранте, тихо уползает под горизонт! Ах, эта красота пустыни, ни с чем не срав-нимая, дающая удивительный покой душе.

Сзади, как стены, берегут ее грозные отроги Хан-Тенгри, теперь весь он во всем своем очаровательном блеске, розовый и сверкающий снегами, дрожит в мира-жах воздушной выси.

Точно Бог с вершины Своего трона смотрит на мир и улыбается ему, и радуется всякой твари.

Вот Он тряхнул Своей рукой, и высыпались яркие се-ребряные звезды, выплыл таинственный месяц и понесся по небу любоваться Божьим миром и чаровать его свои-ми колдовскими чарами…

Красота! Красота! — Вы не устали, Фанни?

— Да разве можно устать среди этой красоты!

У нее точно крылья выросли. Она чувствовала себя легкой и подвижной, бесконечно счастливой, как счаст-лив бывает первобытный человек, когда приблизится он к Богу в своих творениях.

— Я так счастлива, дядя Ваня. И я сама не понимаю, почему… Но так счастлива я еще не была никогда. Что со мною, не знаю. Но так хорошо! Почему это так, дядя Ваня?

— Мы у подножия Божьего Трона, и Господь взира-ет на нас, — задумчиво говорит дядя Ваня.

Оба долго и восторженно смотрят на гаснущую в не-бе высокую вершину. Розовые тона перламутра заката исчезли на ней, она померкла, посинела и уже загорелась с другой стороны опалом, отражая ей одной видную с ее высоты луну.

Как хорошо! Как хорошо!!!