— Тем лучше, — ответил Костя. — Пошли к Юрию Дмитриевичу!

Все двинулись к кабинету Воронова. Костя несмело потянул ручку двери. У стола Воронова вместе со Стениным, Бергом и Вадимом сидел… Саша и что-то горячо, им доказывал.

Ребята замерли у раскрытой двери.

Берг взял у Саши записную книжку:

— Интересно! Очень интересно, а, Юрий Дмитриевич? Ведь это намного упрощает расчеты магнитной восприимчивости. Как нам до сих пор не пришло в голову?

Воронов раскрыл лабораторный журнал:

— Возьмем конкретный случай. Вот, рассчитайте, Степанов. — Он назвал несколько цифр.

Саша взял карандаш, придвинул логарифмические таблицы. На минуту воцарилось молчание.

— «Хи» — тридцать шесть и одна на десять в шестой, — сказал Саша, протягивая листок Воронову.

Тот заглянул в журнал:

— Превосходно! Благодарю вас, Степанов. — Он пожал Саше руку. — А теперь расскажите, чем вы так разгневали нашего уважаемого декана.

Костя прикрыл дверь:

— Пошли, ребята, без нас обойдется!..

— Ну, что ты на это скажешь? — нарушил молчание Стенин, когда они остались вдвоем.

— Я думаю, настанет время, — ответил Воронов, — когда за непосещение лекций будут взыскивать не со студентов, а с преподавателей…

— Н-да… Пока у нас не все благополучно в этом отношении. — Стенин прошелся по кабинету. — В последние месяцы мы сделали кое-что. И в общем-то небезуспешно. Но в основном это касалось молодых преподавателей, ассистентов. А вот киты такого рода еще вне контроля. Помню я лекции Бенецианова… Изменилось ли что с тех пор?..

— Едва ли. Я знаю, что и сейчас на лекции он ходит с тем же подклеенным гроссбухом, который еще наши остряки окрестили «Букварем эпохи неолита»… — Воронов усмехнулся. — Да остряками нас бог не обидел. А такого вот Степанова, который бы сказал все прямо в лицо Бенецианову, помнится, среди нас не находилось.

— Что и говорить. Паренек не из робкого десятка. Но и оставить это безнаказанным тоже нельзя.

— Что «это»?

— Посещение лекций у нас все-таки обязательно. К тому же, так разговаривать с профессором…

— Ты никогда не был формалистом, Алексей.

— Ладно, я разберусь в этом деле… Когда едешь?

— Завтра, скорым.

— Надолго?

— Конференция продлится восемь дней. Потом надо будет решить кое-какие вопросы в Академии. Так что недели на две, не меньше.

— Ну, что же, счастливого пути.

— Спасибо. Не болей тут. И… не упускай из виду Степанова. Парень он горячий, щепетильный, неровен час…

— Не беспокойся, за него уже целая делегация ходатайствовала. Студенты. А народ это, сам знаешь, зубастый.

— Что же, неплохо, — улыбнулся Воронов. — Достойная смена. Я верю в нее.

— Ты судишь о нынешней молодежи только по тем, кто с тобой работает. А если говорить о молодежи вообще?..

— …То ты не согласен с моей оценкой? — в свою очередь спросил Воронов.

Стенин ответил не сразу.

— Сложный это вопрос, Юрий. То, что молодые люди стали более смелыми в суждениях, более думающими, ищущими, даже более дерзкими — все это, разумеется, неплохо. Но вот был я на днях в кино, смотрел картину, о которой ты рассказывал, ту, из времен войны. Действительно, трагедия! Ужасная! И вот в самый страшный момент, когда женщина, помнишь, срывает одежду и в отчаянии бросается на мостовую, в зале раздался смех… Я обернулся, как ужаленный. И увидел компанию молодых людей. Вполне благопристойных. И, думаешь, они смутились? Ничего подобного! Рассмеялись еще громче, с вызовом. Как понимать этот цинизм?

Воронов пожал плечами:

— Но ведь олухи были всегда. И не только среди молодежи.

— Нет, Юрий, не упрощай! Олухи, конечно, были всегда. Но олух олуху — рознь, А эти, что глумились над человеческим горем и страданием, открыто бросали вызов всему залу, тем, кто пережил ужасы войны, кто своей кровью заплатил за то, чтобы эти юнцы жили счастливо… — Стенин вдруг побледнел и поднял руку к груди.

— Успокойся, Алеша. И пойдем, пожалуй, домой. Время позднее.

— Нет, постой! Мы с тобой как-то не касались этого вопроса. А между тем он давно уже не дает мне покоя. Да и как можно быть спокойным, когда на каждом шагу сталкиваешься с таким вот разухабистым пренебрежением ко всему, что с детства воспринималось нами как нечто… святое. Да, именно святое, в самом лучшем смысле этого слова. А им, молодым, на это наплевать! И ведь это не рисовка, нет. Им действительно все безразлично….

— Ты так думаешь?

— Безусловно! А попробуй переубедить их, они сейчас же заявят, что это их право, — судить по-своему и вести себя так, как они считают нужным. Понимаешь, право! И заметил ли ты, кстати, как много теперь говорит молодежь о правах? По любому поводу. И совсем редко вспоминает о своих обязанностях… Хотя бы этот вот Степанов. Я верю, что он неплохой парень. Смелый, по-видимому, честный…

— Да, это так.

— Допустим. Но ты поручишься, что он руководствуется в своих поступках сознанием обязанностей перед обществом? А может, просто исходит из собственных, понятий чести, благородства и тому подобного. Или из  какой-нибудь собственной теории целесообразности, — у них это модно сейчас. А то и вовсе из своих симпатий и антипатий. Потому для него и решается так просто, пойти, скажем, на лекцию или не пойти. Потому он и не раздумывает долго, послушать профессора или послать его ко всем чертям. Но разве это нормально, Юрий Дмитриевич?

Воронов прошелся по комнате:

— Ты поднял столько вопросов, что не сразу ответишь. Но я попробую. Только начну с конца. Я, видишь ли, не считаю большим злом, что нынешняя молодежь слишком много говорит о правах. Им, молодым, это свойственно — больше думать о правах, чем об обязанностях.

— Почему же?

— Просто потому, что они молоды — каждый из них только вступает в жизнь, расправляет крылья, пробует свои силы. Вспомни, ведь и мы, будучи студентами, немало говорили об этом. Правда, шепотом — тогда иначе нельзя было. Но говорили, спорили. Как же иначе! Ведь всем казалось, дай нам волю, и мы такое совершим?. Было это, Алеша, было!

— Да, пожалуй… — согласился Стенин.

— А теперь вот остепенились, больше стали взвешивать, назад оглядываться, думать о своих обязанностях, в том числе и перед ними, теми, кто сейчас требует прав… Так пусть их требуют! Они нужны им. Хотя бы для того, чтобы развернуть свои таланты, поверить в свои силы… А придет время, займут наше место, почувствуют себя хозяевами жизни, тогда и сами заговорят об обязанностях. Так было и до нас. Так будет, наверное, всегда.

Воронов помолчал.

— Что же касается того, что нет у них, как ты говоришь, ничего святого, то, видишь ли… Все течет, все изменяется. Фраза не новая. Но это так. И многое из того, что кажется нам «святым», в будущем станет просто ненужным архаизмом. Молодежь острее чувствует это…

— Что-то я тебя не совсем понимаю.

— Ну, как же, возьми все эти «освященные веками» условности, «неписаные законы поведения», «нормы приличия» — разве они мало еще коверкают жизнь человека? И поэтому едва ли стоит слишком сетовать на подрастающее поколение за то, что уже сейчас начинает оно пересматривать некоторые каноны, с которыми мы сжились, как с родимыми пятнами на теле. Это не значит, конечно, что я согласен со всеми крайностями, на  которые идет определенная часть молодежи. Перегибы тут есть и будут, — к сожалению, это свойственно молодежи. Она действительно порой излишне настаивает на правах. Будут и олухи. Олухи своего времени, — может быть, более крикливые, более назойливые, чем прежде. Будут и просто негодяи. Однако не они будут делать погоду, Алексей. А те, кто окружает нас с тобой. Хотя, уж если говорить честно, и в них многое для нас непонятно, необычно, на первый взгляд, даже неприемлемо. Но им идти дальше, чем нам. Они ближе к будущему. А будущее не может быть хуже, чем настоящее.

Стенин смотрел на Воронова так, словно видел его впервые:

— Я знал, что ты переборол какую-то большую драму, Юрий. А теперь вижу, какую веру в жизнь дала тебе эта победа.