Но это тогда, в то время, меня устраивало, и как продвигается мой ум, я внутренне улыбался, думая, это мой мозг. Когда те люди смотрели на меня, это означало, что я должен соблюдать осторожность, улыбка может выйти наружу, а глаза же следят за всеми такими знаками, думая, что их не заметят, что тут можно заметить. Что, они окружают меня. Всегда. И делают разное, такие вещи

тело есть тело. Я не женщина. Собственное мое тело

У него не было ладони. Я об этом много не спрашивал. Мы не разговаривали. Так можно и заразиться. Безопасности так считают

Они следят за такими знаками. Глаза могут сигнализировать, один раз моргнул – нападение, два раза

Что два раза

это все сарказм, он сказал, что лишился руки из-за сарказма. Так он мне сказал. У меня нет ладони, они ее отняли, отрезали вот отсюда, смотри, и показывает запястье, культю, конец руки, там кожа подтянута так, и они увели его в комнату. И я услышал, он спрашивает, Где моя рука.

Следовало что-то сказать. Если мне придется говорить с ними, я могу ничего не сказать, так им и скажу, ничего

а что это такое? ничего

если они повреждают тела, чем это может кончиться, если им хватит терпения

нет, ничего

если ему отняли руку, так у людей отнимают и большее, отнимали, есть все изрезанные, а у этого человека просто отрубили, отняли ладонь от руки, это ничего

Я снова навлек на себя подозрения. Еще до этих последних дней я заметил, что между мной и коллегами растет расстояние, коллегами, которые были моими коллегами. И женщина, которую я тоже знал так хорошо, она должна была возглавить это расследование. Как я собрал такие сведения? Так и собрал. Возможно, посредством умозаключений. Возможно, я не помню. Я не саркастичен. Утомлен, да. Но так же и подставной, он бы и про себя мог такое заметить. Это часто приводит к молчанию. Ты входишь в комнату, и разговоры прерываются, и видишь тоже, что они не встречаются с тобой взглядами, не могут. Так было и со мной, на других расследованиях, с которыми я был знаком, и я знал, что меня ждет. Как и подставной мог тоже знать, да только он не понимал, что это все было из-за меня, что он подставной, этого он не знал. Если человек подставной и об этом должна быть информация, то это нужно потом, а если она появится прежде, то не получится, конечно, информация должна поступать потом.

Итак, в этот вечер, про который я рассказываю, как бы я его назвал, «следствие», не расследование. Я вошел в дом и по лестницам наверх, в комнату, где стояли койки, и та, которую мне отделили, и обнаружил там в ожидании, ждущими, дюжину коллег, включая тех трех, которые разделяли со мной эту комнату, мы вчетвером. А мог бы я сдержать мой гнев. Да. Однако чем он был, мой гнев. Я знал и не знал, правда ли это было гневом. Я промолчал, поздоровался с индивидуальностями знаком, подошел к моей койке и сел. Да, никто на меня не смотрел, как будто эта реальность находилась где-то еще. Миновали минуты. Потом пришел подставной. Я увидел, что он отодвинулся от нас, как бы внутрь себя, в свои эмоции. Да, и я тоже, один из этого комитета, так он считал. Мы не были друзьями, только знакомыми, да, он не испытывал недостатка в уважении, не от меня. Он был не сильный, как некоторые индивидуальные люди среди нас, при наших обязанностях.

Это был процесс. Что за процесс. Да.

Я считал это спектаклем, мне было все равно. Это из-за внушения, которое в нас внедрено, что доверять нельзя никому, это мы сами себе так внушили. Но это был процесс. Доверять ему было нельзя. Я больше не доверял. Здесь имелись элементы. Уважать их никто не мог, я и не уважал. Это была драма, которую мы с удовольствием посмотрели бы в театре, в кино. А мы артисты и певцы, может быть, даже танцоры. Нет. Я следил за лицом подставного. Он сражался за свою жизнь. Это была борьба, причем наша борьба, борьба за борьбой. А в нем был вызов. Во мне тоже, но что я был сильнее, думал, что я наверное так, или знание, что я выше, чем он, сильнее, чем он, потому что я отвечал за прием сведений. Я знал ситуацию правдиво, а он нет, и это давало мне теперь силу для наших коллег, для женщины, которая приняла председательство комитета, той самой женщины, что была близка, она была, я она.

Она ничем не показала истинной ситуации, а вместо, оглядев всех, махнула подставному и сказала ему, Сейчас мы будем задавать вопросы.

Тогда я хоть пойму, что говорить, сказал подставной, а чего не говорить.

Ты должен говорить, сказала наша коллега, мы с тобой уже беседовали.

Ты со мной беседовала, ну и что? Я не напрашивался на эту беседу, какая тут обязанность, у меня ее нет. Время уже позднее, а надо работу делать. Ты говоришь, что знаешь мою позицию, значит в дальнейших разговорах необходимости нет, да, что следует сделать, ты это и делай, у тебя власть, верхняя власть.

Мы не в такой позиции, сказала она.

Здесь в группе.

Здесь в группе, да. Она обвела рукой, включая всех, и при этом не исключая самого подставного. Но я смотрел, включит ли и меня, и если включила, я этого не увидел. Я мог бы улыбнуться. Возможно и улыбнулся.

Подставной уставился на нее.

Она сказала ему, Да, ты тоже включен, поскольку это остаемся мы сами, все мы здесь наши, так и остается. Ты говоришь, что мы слышали о твоей позиции и этих обстоятельствах. А я говорю, что слышала, как ты разговаривал сам с собой. Рассказывая что-то, как неправильны твои обстоятельства. Я не имела такого намерения. Ты говорил мысли вслух, я присутствовала. Наши умы размышляют, так мы приходим к решениям. Ты был погружен в этот процесс.

Какой процесс?

Мыслительный процесс, сказала наша коллега.

Другой присутствующий посмотрел на меня, как будто в подтверждение, и улыбнулся, да, мне. Я тоже в заговоре, нет, я так не думаю, нет, мне это безразлично, так что я ему не ответил, только встал на колени на моей койке у стены. Да, и наша коллега, которая была мне когда-то товарищем, тоже меня не интересовала.

Я думал, что это прошло между нами, что между нами бъшо, мужчина и женщина, больше уже нет. Конечно, эти сны о ней, они мне снились. Из меня это ушло. Теперь я слышал, как она повторяет другим свою шутку, какой процесс мыслительный процесс, и думал, как она мне безразлична. Она сказала ему, Ты полагаешь, что избавился от вины, точно установив ее сущность.

Подставной сказал, Да, это так, а что, вы меня теперь знаете.

Мы тебя знаем.

На мне вины нет.

На тебе есть вина, при этой работе, которую мы делаем, на ком же ее нет.

На мне вины нет, работа необходима. Это процесс очищения. Всегда есть движение, если присутствуют люди, уже всегда, всегда в движении, и это определяет для нас. На мне вины нет. Никакой.

Это известно всем? сказал я.

Подставной взглянул на меня, удивленный, встревоженность в нем. Другие стали смотреть на меня с более полным вниманием.

Я сказал, Объясни мне, откуда это известно коллегам.

Пожилой коллега у дверей, куривший сигарету, поднял руку и воскликнул, Откуда нам это известно?

Подставной сказал нашей коллеге, Разве всем можно вмешиваться?

Это не допрос, сказала наша коллега, кивая старшему.

Подставной сказал, Я должен ему ответить?

А почему ему не ответить?

Подставной посмотрел на меня.

Я сказал, Почему ты смотришь на меня?

Подставной сказал, На кого же другого, как не на тебя. Не на всякого же. Ты ведь говорил, как коллеги станут судить о нашей работе, и что она необходима, сама работа необходима, процесс очищения. Но как им это становится известно, по твоим словам, как они это делают? Я стараюсь делать, как ты, я ты. Я тоже стараюсь.

Я не использовал слова «судить», это не то слово, я его не использовал.

Подставной изумился. Теперь я увидел в его глазах, что-то такое. Лукавство, возможно, а кто бы тут не лукавил. Конечно, взглянул на нашу коллегу, потом на меня, не так встревоженно. Она сказала ему, Наши люди обладают опытом. И потому могут судить или нет, как ты говоришь. Но в чем тут дело, это слово «судить», почему ты так забеспокоился?