Мне кажется, что не все понимают, что представляла собой Ставка Верховного Главнокомандования в годы минувшей войны. Я был членом Ставки от первого до последнего дня войны. Собиралась ли когда—либо Ставка для обсуждения стратегических и других вопрос? Нет. Кто был в Ставке и кто вел там разговоры? Сталин. Сталин — это Ставка. Генеральный штаб — его аппарат. Сталин вызывал в Ставку, кого он считал нужным и когда считал нужным. Был это член Ставки или просто был командующий. Он вызывал его вместе с начальником Генерального штаба или с его заместителями. Здесь же заслушивалось мнение командующего и Генерального штаба по интересующему вопросу.
Вы правильно считаете, что мало сказано о Верховном. Нужно о нем сказать побольше потому, что его роль в обороне Москвы была больше, чем здесь сказано. Я хотел бы попросить редакцию восстановить тот абзац, который ею был ранее исключен. А в нем было сказано так: ко мне часто обращаются с вопросом, где был Сталин во время битвы за Москву. И я отвечал: Сталин был в Москве, работал и добивался почти невозможного в организации обороны Москвы. Это по—моему самая высшая похвала для Верховного Главнокомандующего. А этот пункт выпал. Думаю, что его следует восстановить снова. Я разделяю озабоченность товарищей: получается что командование фронта и Военный Совет работали, а Ставка где—то была на задворках.[1]
Вы, наверное, заметили, что я употребил слова «нам приходилось выпрашивать» и «нам давалось то, что было возможно» (речь здесь идет о пополнении людьми, вооружением, боеприпасами и т. д.). Значит, Верховный действительно следил за возможностями и просьбами фронта и он их удовлетворял. Об этом, может быть, следует добавить пару слов. А больше добавлять нецелесообразно. По—моему, более или менее о Ставке ясно. Я старался здесь, как говорится, более объективно высказать свою точку зрения. Конечно, были и довольно неприятные моменты в работе Ставки, но я считаю, что выносить их на страницы журнала нецелесообразно. Поэтому о них распространяться не стоит.
О психологическом переломе. С началом наступления, конечно, у всех был психологический перелом — и у командующего и у солдата. Раз начал вырисовываться успех, он захватил и солдат и Военный Совет фронта. Все были в приподнятом настроении, все были рады и довольны тем, что началось движение вперед. Как этот психологический перелом лучше показать, пусть редактор подумает и подскажет.
Нельзя ли все же разграничить по времени контрудар и контрнаступления? Никакого такого разграничения в жизни не было. Эти события тесно переплетались и одно вытекало из другого (контрнаступление вытекало из контрудара). Вряд ли здесь подойдет академическая мерка в разграничениях событий. Статья отражает события так, как они были в жизни. И думаю, что она от этого не теряет. Это свидетельствует также и о том, что мы улавливали каждый подходящий момент в интересах разгрома противника.
Упоминалось здесь о том, что я о контрнаступлении лет десять тому назад говорил нечто другое. Я не припоминаю деталей этого разговора. Но я и тогда говорил и сейчас повторяю, что под Москвой не было того классического контрнаступления, как мы его понимаем. Не было его и как отдельного этапа. Этот вид военных действий возник самим ходом событий. Ели бы противник оказал более серьезное сопротивление нашим контрударам, то, разумеется, никакого контрнаступления не состоялось бы. Ставке пришлось бы сосредотачивать новые силы, новые перегруппировки для того, чтобы сломить сопротивление противника. Тогда бы речь шла о подготовке к контрнаступлению. В этом случае мы, конечно, не обошлись бы 1–ой и 10–ой армиями.
Почему была введена в дело 20–я армия? В 22 км от Москвы находится населенный пункт Красная Поляна. Вот тут и образовалась в нашем фронте дыра.
Ее—то и закрывали бригады группы генерала Лизюкова, выдвинутой из московской зоны обороны. Туда же по приказу Сталина выехал член Военного Совета Н. Булганин с задачей «отобрать обратно у противника Красную Поляну». Подчеркиваю, речь шла только о Красной Поляне, но не дальше. В это же время меня послал Сталин в 16–ю армию, в дивизию Белобородова, тоже отвоевывать от противника деревню Дедово.[2]
Этот эпизод высвечивает некоторые особенности нашего Верховного. Хотя он тоже в данном случае не виноват. Ему подсказывали не то, что следовало: думали, что противник захватил город Дедовск.
О дорогах. Ну, вы, наверное, хорошо знаете, что мы занимали деревни, а в деревнях кроме калек никого не оставалось — все трудоспособное население немцы угоняли. И местного населения, как такового, собственно говоря, мы и не видели, поэтому некого было использовать. Но и все же, кое—где в крупных населенных пунктах, в городах местное население было использовано достаточно. Конечно, я затруднюсь сейчас сказать конкретно, где, что было использовано, это в мои функции не входило, как командующего.
О смене командных пунктов. Здесь поднимался вопрос о том, что в тех условиях никто не разрешил бы менять командный пункт фронта назад. Простите, уж если командующий фронтом решил сменить командный пункт, то Ставка бы не возражала. Расположение командного пункта должно отвечать интересам управления войсками — и, как я считаю, откуда я считаю нужным управлять, Ставка не может мне указать. Но, конечно, сами понимаете, что штаб фронта был расположен на недопустимо близком расстоянии от противника, по существу в зоне дальнего артиллерийского огня. Это, конечно, неправильно. Но мы, откровенно говоря, тогда даже и не думали об этом. А вот сейчас я думаю, что не вредно с точки зрения понимания этого вопроса порассуждать. И штабы армий, конечно, тоже были на недопустимо близком расстоянии. Штабов было много, и если бы эта цепочка двинулась назад, чтобы сказал солдат? «А, высшее начальство начинает пятиться назад, не пора ли и нам». Это вполне естественная человеческая слабость.
Был такой эпизод. О нем можно у И. С. Хохлова и Н. А. Булганина (члены Военного совета) спросить. Дело было, по—моему, 2–го или 3–го декабря, когда у нас в центре фронта, на стыке 5–й и 33–й армий, прорвался небольшой отряд противника и повел наступление на Апрелевку. Видимо, это был полк, может быть даже усиленный полк. В березовом лесочке наш полк охраны штаба фронта завязал бой с прорвавшимся противником. Ему помогали, конечно, и офицеры штаба. Наш полк был сильным и к тому же возглавлялся опытными и энергичными командирами. Надо отметить, что вклинение вражеского отряда кое—кого поднапугало. Ко мне, например, пришел И. С. Хохлов и заявил: «Пора сматываться». Но производить смену командного пункта тогда, когда противник пришел сюда, уже нет смысла — надо драться. Так что моменты, конечно, были не совсем подходящие для спокойной работы штаба. Но это был единственный случай, а в остальное время нас ничего не волновало.
В период боев на ближних подступах к Москве Генеральный штаб имел уже хорошо налаженную связь с фронтами также из Арзамаса, где находился Б. М. Шапошников. И я с ним несколько раз говорил по телефону ВЧ. В Москве оставался Василевский с оперативной группой. (Вопрос с места: Не по этой ли причине директива была подписана Сталиным и Василевским?) Ответ: да, по этой. В конце ноября 1941–го под кабинетом Сталина в Кремле был оборудован командный пункт. И Василевский находился либо на нем, либо в Генштабе.
Об оценке прибывших армий из резерва. Мне не хотелось бы поднимать вопрос о том, что эти армии были небоеспособны. Это нам ничего не даст. А в целом характеристика наступающих войск фронта отражена, по—моему, вполне достаточно. Ну что это нам даст, если я скажу, что 10–ая армия, во главе которой стоял Голиков, тогда пришла недостаточно обученной и прочее, и прочее? Ничего. Тем более, что Голиков о своей армии и о степени ее готовности писал сам. Кузнецов Василий Иванович тоже о своей 1–ой ударной армии говорил. Я не знаю, следует ли расширять этот вопрос. Мне кажется, что не следует.