(Бедный Рокоссовский, как ему трудно было говорить. Он не обвиняет Жукова напрямую: он цитирует его признания).
Затем Рокоссовский все же сказал о своей обиде, когда в напряженнейшие часы сражения под Москвой Жуков оскорбил его в горячке боя. Не желая навлечь на себя опалу и все же пытаясь остаться справедливым, Рокоссовский сказал:
— «Говоря о правильности решения партии в отношении человека, который не выполнил волю партии, нарушил указания партии…, я скажу, что и я считаю себя в известной степени виновным. И многие из нас, находящиеся на руководящих постах, должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную линию… и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на это внимание… Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно этого не сделал и я…»
Рокоссовский был единственным из всех выступавших на Пленуме, кто, хоть немного, хоть косвенно пытался поддержать Жукова. Но решение Пленума он все же признал «правильным и своевременным».
На последнем заседании Пленума 29 октября дали возможность высказаться и Жукову. Он сказал очень коротко, всего несколько фраз, последней была следующая:
— «Я признаю свои ошибки, я их в процессе Пленума глубоко осознал и даю слово Центральному Комитету партии полностью устранить имеющиеся у меня недостатки. В этом я заверяю через наш Центральный Комитет КПСС всю нашу партию.»
После Жукова выступил с очень длинной речью Хрущев, который больше часа буквально громил маршала, особенно всячески принижая и искажая его роль в годы войны.
Жуков несколько раз, по ходу его речи бросал реплики:
«Никита Сергеевич, это не совсем правильно, это надо разобрать. Я к этому не имею отношения».
«Это не моя затея, я получил указание…»
«Это выдумка. Можно проверить документы».
«Это нашептывание».
После такого «фундаментального» выступления первого секретаря Суслов отказался от заключительного слова.
Пленум единогласно принимает решение о выводе Жукова из членов Президиума и членов ЦК. Не довольствуясь этим единодушием, а точнее, подкрепляя свои действия, Хрущев отступил от регламента и традиций. Видимо в глубине души его все же мучило сознание того, что он творит не правое, не хорошее дело, и он искал для себя дополнительные опоры.
— «Может быть спросим приглашенных на Пленум товарищей, не членов ЦК, — командующих округами, армиями, флотами, членов Военных Советов, всех коммунистов, которые приглашены. Кто за то, чтобы вывести товарища Жукова из состава Президиума ЦК, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Принимается единогласно.
Голосуют все приглашенные. Кто за то, чтобы вывести из состава ЦК товарища Жукова, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Принято единогласно.»
Такого позорного голосования не членов ЦК, не имеющих права участвовать в этом голосовании, партия даже при диктаторе Сталине не допускала. С таким же успехом «присутствующие» могли проголосовать о снятии с поста президента США или другого государства.
После такого единодушия и единомыслия членов Пленума Жуков встал и вышел из зала. Но на этот раз он не чеканил строевого шага. Он был подавлен. Позже маршал рассказал о своем состоянии в те дни:
«Я вернулся после этого домой и твердо решил не потерять себя, не сломаться, не раскиснуть, не утратить силу воли, как бы не было тяжело.
Что мне помогло? Я поступил так. Принял снотворное. Проспал несколько часов. Поднялся. Поел. Принял снотворное. Опять заснул. Снова проснулся, снова принял снотворное, снова заснул… Так продолжалось пятнадцать суток, которые я проспал с короткими перерывами. И я как—то пережил все то, о чем бы я думал, с чем внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии, все это я пережил, видимо во сне. Спорил и доказывал, и огорчался — все во сне. А потом, когда прошли эти пятнадцать суток, поехал на рыбалку….
Так я пережил этот тяжелый момент».
После пленума и до него
Я подробно изучил стенограмму октябрьского Пленума ЦК КПСС. Обдумывал и взвешивал каждое выступление, оценивал отношение к Жукову каждого выступающего не только с точки зрения обязательной поддержки желания Первого секретаря (а оно, конечно же, всем было понятно), но и с учетом фактора времени — все это говорилось после XX съезда, который якобы восстанавливал в партии, в стране ленинские нормы принципиальности, правдивости и честности. И каждый из выступающих, если он того захотел бы, мог высказать свое мнение насчет Жукова, даже если оно не совпадало с официальным. Но никто — ни один из выступивших на Пленуме — не поддержал, не защитил маршала! Что это? Трусость? Опасение попасть в число его единомышленников? А может быть, мстительность, ведь каждый из ораторов сам приводил примеры того, как терпел несправедливость и оскорбления со стороны Жукова.
Мы здесь оказались перед очень трудной и ответственной дилеммой: нам надо решать — или все крупнейшие военачальники, обвинявшие Жукова, были нечестные, непорядочные люди, или они говорили правду, и Жуков действительно виноват. Давняя мудрая военная поговорка гласит: «Не может быть такое, когда весь строй идет не в ногу, а кто—то один в ногу». И еще такая ирония: «Все самое плохое скажут о вас друзья».
Значит, Жукова развенчали, осудили и отстранили от должности министра обороны правильно?
Вот на этот прямой вопрос, мне кажется, нельзя отвечать однозначно положительно. И вот почему. Надо вспомнить, в чем Хрущев обвинял Жукова и в чем военачальники поддерживали эти обвинения. Нет, они, конечно же, не были людьми непорядочными, они говорили честно, и Жуков был виноват в том, в чем его они обвиняли: грубость, несправедливость, порой чрезмерная требовательность, унижение и даже оскорбление некоторых старших офицеров и генералов (подчеркиваю — не рядовых и не сержантов).
И сам Жуков в заключительном слове признал это. Что же, и он кривил душой? Юлил, хотел сбить накал обвинений? Нет, не из того теста был создан Георгий Константинович! Он не стал бы унижаться не только перед угрозой лишения звания и наград, но даже если бы его поставили к стенке, и под наведенными на него расстрельными пистолетами он резал бы в лицо обвинителям правду—матку! Но в тот день он понял и осознал, что боевые соратники делают в его адрес справедливые обвинения. И он признал их и честно обещал исправить допущенные ошибки.
Но Жуков не признал, и никто из боевых товарищей его не обвинял в намерении захватить власть.
Напомню, как Хрущев особенно нажимал на это обвинение:
«Относительно школы диверсантов… Об организации этой школы знали только Жуков и Штеменко… (Тому, что Хрущев лгал, приведу доказательства ниже. — В. К.). …Думаю, что не случайно Жуков опять возвратил Штеменко в разведывательное управление. Очевидно, Штеменко нужен был ему для темных дел… Неизвестно, зачем было собирать этих диверсантов без ведома ЦК. Разве это мыслимое дело? И это делает министр обороны с его характером. Ведь у Берия тоже была диверсионная группа, и перед тем, как его арестовали, Берия вызвал группу головорезов, они были в Москве, и если бы его не разоблачили, то неизвестно, чьи головы полетели бы».
Бедный Георгий Константинович, каково было ему слушать сравнение с Берия, которого он ненавидел. Но Хрущев наветывал такое сравнение не случайно: это уже — измена Родине — статья, предусматривающая высшую меру.
Еще и еще раз я перечитывал выступления маршалов и генералов, и ни один из них не обвинял Жукова в этом преступном намерении. То, в чем они его упрекали, находится в пределах дисциплинарной провинности: грубость, оскорбления и т. д. А обвинения в стремлении к захвату власти — это уже политическое преступление, это уже то, что на будущее вычеркивает маршала из состава активно участвующих в жизни страны. И это нужно было только одному человеку — Хрущеву, потому что он видел огромный авторитет и влияние Жукова в партии и в народе. Говорят, на заседаниях Президиума ЦК многие его члены при голосовании по какому—либо принципиальному вопросу, когда не были уверены, какую поддержать точку зрения, смотрели на Жукова и голосовали так же, как и он. Это, несомненно, замечал и Хрущев. Не случайно при аресте Берии именно Жукову было поручено подойти к Берии и произнести фразу, на которую в то время никто из членов Политбюро, пожалуй, не отважился бы: «Встать, ты арестован!»
