– Это неправда.

– Привыкнув отказываться от плохого, человек не в состоянии согласиться на хорошее. Когда не нравятся сразу и нефтяные концессии, и ревтрибунала выездные сессии – это опасный симптом.

– А если правда – не нравятся?

– Глупо. Нефтяные концессии тебя кормят.

– Разве меня? Они Дупеля кормят.

– А Дупель, в свою очередь, кормит тебя. Налоги, меценатство, – у открытого общества много способов заставить буржуя тебя кормить. Актуальные художники живут за счет нефтяной промышленности. Я, бюрократ нового типа, хочу тебя уверить – правительство не вредит населению. А помочь стараемся. Знаешь ли ты, в чем заключается подлинная свобода? Полагаешь, в том, чтобы идти налево, когда все идут направо? Нет – свобода в том, чтобы пойти туда, где действительно хорошо.

– Новое определение свободы, – сказал Павел. – Разумное следование выгоде.

– Не выгоде, прогрессу. Быть диссидентом можно по отношению к ограниченному режиму. Быть диссидентом по отношению к истории – глупость. Даже в те времена, когда было что ругать в нашем любезном Отечестве, мне казалось, что диссиденты немного чокнутые.

– Сумасшедшие?

– Не клинические сумасшедшие, а так, бытовые психи. Их сажали в психушки, и хоть это и было несправедливо – но психическое расстройство там наблюдалось. Хотелось подойти к такому бедолаге, взять за руку и ласково сказать: успокойся, милый. Ну, выведут они войска из Афганистана, выведут. И Мандельштама напечатают. И гражданская война в Испании закончилась. Выходи из леса, весна пришла.

– А что говорил в ответ диссидент?

– Диссиденты бывают двух видов, – сказал Леонид, – первые выдвигают требования и ждут их исполнения. Вторые – боятся, что требования удовлетворят. Тогда легкое расстройство перейдет в буйное помешательство. Когда войска из Афганистана вывели – они не заметили перемен.

Павел сказал:

– Но войска из Афганистана не вывели.

– Горбачев их вывел, а ты и не заметил?

– Видишь ли, – сказал Павел, – если я за свободу страны – мне все равно, кто именно ее оккупировал. Вышли русские – вошли американцы. Но положение в Афганистане оттого не поменялось. Так за что я тревожился? За свой нравственный покой – или за Афганистан?

– Ты все перепутал, – сказал Леонид. – Мы боролись, и твой отец, и я – за то, чтобы Россия вошла в цивилизованное западное пространство. Вступай в общую структуру и работай. Нужны в Афганистане войска или нет – требуется обсудить и решить. Диссиденты так не умеют. Твой отец чудом не сошел с ума. Не удивлюсь, если старик Рихтер кончит свои дни в дурдоме.

Он говорит, заботясь, думал Павел, это видно. Он друг, он муж моей матери. Мать любит его – и разве я сам не был в него влюблен? Он теперь член нашей семьи и говорит ответственно. Или мы – члены его семьи? В семье Рихтеров уважение к Соломону Моисеевичу и его капризам было принято как безусловное правило. Критика не дозволялась.

– Мой дед, – сказал Павел, – самый здравомыслящий из людей.

– Так сумасшедшие и говорят про себя. Они – нормальные, а мир – свихнулся. Рано или поздно надо спросить себя: может быть, мир прав, а я – нет?

Вчера Павлу так же говорила Лиза. «Разве я не даю тебе всю любовь, какая у меня есть, – спрашивала Лиза, – разве что-то оставляю себе? Чего же тебе не хватает?» Она не говорила «ты делаешь меня несчастной», но смотрела горестными глазами, пробуждая в Павле вину. «Прости, – говорила Лиза, но подразумевалось, что прощения скорее должен просить Павел, – тебе не интересно со мной. Я не могу дать того, что тебе нужно». «Что ты, любимая, – отвечал Павел раздраженно, – лучше тебя никого и быть не может». – «Отчего же ты все время сердитый? Почему тебе мои подруги не нравятся?» И Лиза, уверенная в том, что жизнь должна быть устроена по справедливости, недоумевала: отчего в обмен на все ее существо, повященное любви к Павлу, она не получает всего существа Павла. Поскольку Лиза любила и, бесспорно, хотела хорошего, ей было оскорбительно видеть, что из ее любви хорошего не происходит. Она боялась сказать об этом Павлу, но причины находила в его семье: так и старик Рихтер, несмотря на неуклонную заботу Татьяны Ивановны, вечно пребывал раздраженным. Так уж повелось у претенциозных Рихтеров: им требуются внимание, забота, любовь – они охотно забирают все у любящего человека. А взамен не отдадут ничего – они не умеют любить простых людей. Особенно раздражался Павел из-за подруг жены, как ему представлялось, пустых и бессмысленных. Он не понимал, как можно говорить о погоде, детях, каникулах, то есть, в его представлении, – ни о чем. «О чем же можно говорить с твоей Мариной?» – спрашивал он и сжимал губы в тонкую линию, совсем как его бабка, Татьяна Ивановна. «О нашей школе, – растерянно отвечала Лиза, – о нашем детстве. Маринка пирожные испекла. Ее мама хорошо готовила, а теперь совсем не может, у нее артрит, руки болят». – «Так вы о пирожных беседовали?» Лиза краснела, в глазах ее стояли слезы. Павел знал, что не прав: и Марина – милая, и мама Марины, та, что раньше хорошо готовила, – достойная женщина с горькой судьбой: провела детство в приюте, потом работала в Сибири, сплавляла лес. Это была тихая, кроткая семья, и они радовались хорошим простым вещам: чаю с пирожными, успехам детей. И однако Павел не мог побороть в себе раздражение на тех, кто просто радовался жизни. Словно процесс жизни сам по себе был недостаточным. «Не могут же все заниматься искусством, – говорила Лиза, и глаза ее наливались слезами, – вы с Соломоном Моисеевичем занимаетесь искусством, но все люди не могут заниматься искусством. Но они все равно хорошие. Их единственная вина в том, что вы их не любите». И слезы катились по ее щекам.

В отличие от Лизы, Леонид знал, что именно искусство Павла раздражает больше всего.

– Обычно люди утешаются творчеством. Но тебя не развлекает ничего. Ни египетских пирамид конусы, ни Йозефа Бойса гениальные перформансы.

– Бойс, по-моему, еще хуже, чем пирамиды. Тоска берет от этих перформансов. Шаман с бубном.

– Тебе не весело?

– Нисколько.

– А там много остроумного.

– Дрянь одна.

– Устал я с тобой беседовать.

Леонид никогда не вел длинных бесед. Он смотрел пристально миндалевидными глазами на собеседника и оказывал воздействие взглядом. Все и так понятно, говорил этот взгляд, сказано уже достаточно. Сила Леонида Голенищева проявлялась в том, что всегда находился кто-то, кто вместо него излагал его идеи, – словно Леонид заряжал этого человека энергией и делал проводником мыслей. Обычно Леонид наблюдал со стороны, как его мысли излагают, и кивал. Так он привык поступать в отношении министра Ситного, культуролога Розы Кранц, своей новой жены Елены Михайловны. Рано или поздно все они обучились говорить, как надо.

Мать Павла, Елена Михайловна, зажгла сигарету, прищурилась и стала объяснять сыну, как устроен мир.

– Пора разобраться. Ты в обиде на свою мать, на своих коллег или на весь мир? – покойный отец Павла всегда говорил, что Елена Михайловна чрезвычайно умна, но сам спорил с ней – и в спорах побеждал; Елена Михайловна оскорблялась. В вашей семье, говорила она отцу, свободное мнение не приветствуется, – и замолкала. В полной мере ее ум проявился, когда она стала женой Голенищева. Она теперь говорила уверенно и спокойно, и не было отца, чтобы с ней поспорить. Голенищев смотрел на жену со стороны и снисходительно кивал. – Погляди, что произошло, – говорила сыну Елена Михайловна, щурясь сквозь дым, стряхивая пепел на блюдце, – ты оскорбился на мое замужество оттого, что Леонид в твоем представлении – символ авангарда, который ты не любишь. И ты посчитал меня предательницей идеалов, так? – она выпустила дым из ноздрей. – Есть иные стороны жизни, которые ты учесть не захотел. Любовь, например. А я своего нового мужа люблю. Не учел и то, что авангард выражает сегодняшний мир. Твое расстройство – вещь крайне серьезная.