— Знаете, Соломон, — сказал Татарников, прочтя очередной пассаж о визите российской делегации на Каннский фестиваль и задержавшись на подробном описании туалетов и сервировки стола, — знаете ли вы, что такое фазан Буарогар с крутонами под соусом бешамель?

— Нет.

— Но вы же интеллигентный человек. Неужели не знаете? А фрикассе из молодых трюфелей с фуа-гра?

— Прекратите дурачиться.

— Я тоже не знаю. А что такое двубортный вест с пелеринкой от Булгари? Или распашные муфты от Ямамото?

— Не знаю и знать, представьте, не хочу.

— А что такое Дольче и Габбана?

— Отстаньте.

— И я не знаю. А знаете, что вся наша жизнь теперь напоминает?

— Что же?

— Легкую венерическую болезнь — вот что. У вас триппер в юности был?

— Представьте, нет.

— Возможно, что и напрасно, Соломон. Именно триппер помог бы вам понять природу происходящего.

— Ах вот как?

— Именно. Видите ли, некоторые люди склонны считать, что наше общество больно сифилисом. Они приукрашивают, Соломон. Это было бы слишком возвышенно — подхватить сифилис. Сифилис — болезнь избранных, удел гениев. Сифилитик бросает вызов толпе, сифилис отделяет художника от мещан. У нас же заболевание не опасное, просто немного стыдное, вроде гонореи или трипака. Мы себя слегка подлечиваем, но не стараемся особенно — все равно опять подцепим какую-нибудь дрянь: жизнь такая, что кругом одни проститутки. И чем человек более внедрен в цивилизованное сообщество себе подобных, тем выше вероятность при мочеиспускании испытывать легкое жжение. Но не сифилис, нет! Настоящие сифилитики — это люди, пережившие большие страсти, им ведома любовь — высоты ее и обрывы. А если у кого триппер, тот наличие высоких чувств отрицает в принципе — его опыт о таковых не рассказывает. Триппер — недуг проституток, а сейчас, похоже, все мы строим комфортабельный бордель. Сифилис достается изгоям, а триппер — это приз за коммуникации.

Рихтер слушал Татарникова, беспомощно моргая близорукими глазами.

— Позвольте, Сергей, — сказал он наконец, — проясните для меня, что такое триппер. Мы, я полагаю, имеем в виду разные вещи. У меня действительно своего никогда не было, хотя мама и обещала привезти из Испании хороший теплый триппер с высоким горлом. У нее самой был прекрасный триппер, достался ей от генерала Малиновского. И при чем здесь сифилис, при чем здесь эта гадость?

Татарников хохотал во весь свой беззубый рот.

— Может быть, свитер, Соломон? Может быть, пуловер от Ямамото? Скажите, а Малиновский — это, часом, не торговая марка? Двубортный френч от Малиновского, каково? Галифе от Буденного, а?

— Ах, не морочьте мне голову вашими трипперами и пуловерами. Дурацкое какое время: доллары, трипперы, ямомото. Мерзость какая.

XVI

Если бы гомельский мастер прослушал этот пассаж про изгоев, уж он-то нашел бы что добавить. Уж он бы им рассказал про одиночество. Вы разве знаете, что это такое, профессор? Думаете, это когда жена не понимает? А знаете, что такое ледяной ветер пустырей, молчащие телефоны, журналисты, что вчера еще здоровались, а нынче не узнают? Он бы рассказал им. Однако он в это время пьяный сидел в закусочной Белорусского вокзала с носильщиком по фамилии Кузнецов.

— Сталина на них нет, — втолковывал ему Кузнецов, выпивая, — он бы там в Югославии порядок навел.

— Сталин лагеря по России построил, — неуверенно возразил художник

— Дурак ты, Сталин войну выиграл.

— Войну народ выиграл.

— Значит, войну народ выиграл, а лагеря — Сталин построил? Все-то вы, интеллигенты, норовите перепутать. Каша у тебя в голове. Если Сталин лагеря построил, то Сталин и войну выиграл. А если народ войну выиграл, то народ и лагеря построил. Понимаешь?

Художник кутался в свое дрянное пальтецо, смотрел на стол с объедками и икал. Единственная мысль не давала ему покоя: как он догадался, что я интеллигент? Наступала ночь, бомжи расползались по лавочкам, старухи-побирушки собирали в помойных ведрах пустые бутылки, голос из репродуктора объявлял отход поезда на Берлин. Город засыпал.

13

Художник должен знать, что формат его произведения — то есть величина картины в соотношении размеров вертикали и горизонтали воплощает общий замысел. Заданный масштаб высказывания показывает не только амбиции мастера, но и принцип ведения диалога со зрителем.

Существуют холсты, которые зритель легко может охватить единым взглядом — просто в силу их небольшого размера; такие холсты как бы принадлежат зрителю, он присваивает их актом смотрения, делает их частью своего опыта, они размерами меньше человека, и человек чувствует себя непринужденно в их присутствии. Даже если холст являет нам властную Джоконду, или жестокого Федериго де Монтефельтро, или не вполне доступный толкованию черный квадрат, — он, этот холст, оказывается тем не менее в ведении зрителя, соразмеряется с его опытом. Агрессивность картины может сделать отношения зрителя и картины странными, принести в них интригу, но отношения останутся интимными. Множество интригующих отношений с известными картинами вызвано противоречием между авторитарным высказыванием и демократичным форматом. Некоторые художники умели это делать специально.

Существуют, напротив, произведения, забирающие зрителя внутрь себя, подавляющие масштабом. Самым простым примером является готический собор: сколь бы понятна ни была каждая отдельная деталь этой конструкции, трудно измерить все пространство сразу, и совсем невозможно представить, что из многих освоенных деталей получается освоенное тобой одним общее целое. Всегда предполагаешь, что осталась незамеченная часть, и именно она-то и существенна для общего замысла. Иными словами, такое произведение (и зритель узнает это немедленно) сделано не для единоличного пользования. Отношение огромного целого к человеку всегда пребудет подавляющим. Даже если не брать таких вопиющих примеров, как собор, достаточно вообразить себе крупный холст — скажем, «Плот Медузы», «Смерть Сарданапала», «Ночной дозор» или нечто подобное. Когда художник говорит со зрителем таким повелительным образом, он вряд ли может рассчитывать на интимное понимание. Как однажды заметил Сезанн (который в своем творчестве от больших патетических холстов постепенно перешел к маленьким и сдержанным), «у себя в спальне „Плот Медузы“ не повесишь». Никто, разумеется, и не ждет от таких огромных произведений доверительного рассказа. Напротив того, подобный масштаб нарочно создан, чтобы внушить нечто сверхважное, чтобы научить, и объяснить, и обязать.

Существует также некий промежуточный формат картины, находящийся почти на грани возможностей антропоморфного сопоставления: человек выдерживает сравнение с картиной, но с трудом. Глаз справляется с тем, чтобы присвоить картину единым смотрением; однако справляется глаз не вполне: картина чуть больше, сложнее и информативнее, чем требуется для интимного диалога. Она одновременно не подавляет, то есть не являет собой пространства, что заключает зрителя внутрь себя, но она и не отдается смотрению легко. Картины Брейгеля, Учелло, Рембрандта, Эль Греко, Гойи выполнены в таком — не вполне удобном для глаза — формате. Часто не понятно для чего такие картины написаны: вероятно, не для собора, но и не для частного кабинета. Они созданы не для того, чтобы повелевать, но и не для того, чтобы вступить в интимный разговор. Еще точнее будет сказать, что они выполняют обе функции одновременно, и от зрителя зависит способен он отдаться холсту или его присвоить взглядом.

Самым важным в разговоре о формате является то, что первым и главным зрителем является сам художник. Он первый должен представить себе, сколько места занимает интимность в категорическом утверждении.

Исходя из сказанного, важно осознать опыт Микеланджело, разделившего огромный плафон на несколько десятков запоминающихся сцен.

Глава тринадцатая

ГЛОТАТЕЛИ ПУCTOT

I

Город спал, но и во сне он был величествен — даже значительнее, чем в суете дня. Осела дневная пыль, ушли домой замерзшие злые люди. Машины уснули, их суетливая жизнь замерла, они не отвлекали сейчас от каменного величия улиц. Спало Садовое кольцо, сделавшись наконец широким; спала Тверская, и усталые проститутки разошлись с перекрестков; спал Патриарший пруд, и лебеди спали в своем маленьком домике на воде; спал Кремль, никто не мерил его коридоров шагами в эту ночь. Давно сгинул жестокий желтоглазый тиран, заставлявший гореть по ночам окна итальянской крепости, игрой случая ставшей символом русской власти. Теперь никто не жег ламп в ночных кабинетах создания Фиорованти. Нынешние ловкачи, что шустрят с нефтяными концессиями, разве засидятся они за полночь, дымя трубкой? Чуть кончится рабочий день, как из ворот один за другим вылетают лимузины в направлении Рублевского шоссе: прочь из города! На природу! На казенную фазенду! К шашлыкам! Где же они, грозные сатрапы власти? А грибочки они собирают в сосновом бору, или смотрят теннисный чемпионат по телевизору, или посапывают себе на мягкой кушетке, заказанной у итальянского дизайнера и спецрейсом доставленной сюда, под сосны. Как, разве по ночам они не обсуждают наши судьбы, не вынашивают бесчеловечные планы? Да что вы, успокойтесь, спят соколы перестройки, покушали паровых тефтелек и спят под толстым боком у жены. Да как же так, спросят иные, да неужели такое возможно? Да неужто спят они по ночам, кромешники наши, бросив на произвол судьбы всю эту огромную сонную державу? Не случилось бы чего со страной. Ведь эта такая земля — за ней глаз да глаз, а то зазеваешься, а она развалится на куски, или сгорит, или еще как занедужит. Но, видать, крепка уверенность в наших властителях, что ничего уже непредсказуемого с державою не случится. Уж все случилось, что могло, а чему быть, того не миновать, а на наш век российской нефти и газа хватит. Обойдется. А коли есть какие-то помехи — так ничего, само рассосется, не резон в кабинете засиживаться. Чуть шесть часов бьет на Спасской башне — и сворачивает дела кремлевская администрация: пора и о себе подумать. Не те нынче времена, чтобы трубкой-то ночью дымить — заводы, и те уже давно не дымят. А чего, спрашивается, дымить, если нефтяная помпа пока качает, да танкеры везут продукт к трубе? Спит кирпичная крепость, гарнизон разъехался на ночь по дачам, и ничто не напоминает о грозных былых временах. Только чиркнут шины позднего автомобиля по набережной, идущей вдоль бурых стен, только вспугнет ночную стаю ворон припозднившийся водитель; да не беспокойтесь вы, не «черный воронок» НКВД объезжает спящих — это подгулявший министр топлива и энергетики возвращается с презентации молодого божоле.