В тот момент мне показалось, что я повзрослела и взглянула в лицо истине. И проклятие матери стало для меня в последующей жизни благословением. Благословением на самостоятельную жизнь, где я могла взять ответственность за происходящее только на себя.
Мать и мачеха
Отныне я стала жить в другом доме, в доме отца, с мачехой при живой матери. Иногда я все же заглядывала в свой квартал, чтобы украдкой увидеть маму. Но каждый раз, проходя мимо, она делала вид, что не замечает меня, а иногда оборачивалась и выкрикивала мне вслед какие-то грубости. Мы отдалялись друг от друга все дальше и дальше морально и духовно.
Все реже мне приходилось встречаться с моими подругами, Светой и Раей, которые, так же как и я, грустили и тосковали в разлуке.
Начинался новый рубеж жизни.
Я жила в двухкомнатной квартире отца в центре города. В этой семье всем заправляла его жена. И я еще острее ощутила свое одиночество. У мачехи была дочь, немного старше меня, мы жили с ней в одной комнате. Периодически вспыхивали скандалы. Тетя Шура (так я звала супругу отца) поначалу настаивала на том, чтобы я называла ее мамой. Но я не могла. Я понимала, что мама, какая бы она ни была, у меня одна.
Мачеха была строгой, жесткой женщиной и, самое главное, безмерно жадной. Скандалы вспыхивали на пустом месте по поводу и без повода. Например, вечером, возвращаясь домой с работы, я слишком громко щелкнула замком в ванной. Утром в мой адрес неслось:
– Ах ты щенок! Как ты посмела разбудить меня, гремя в ванной! Соплячка! Ты в этом доме никто! Не нравится – отправляйся жить к своей родной мамочке, пусть она тебя воспитывает!
Крик поднимался на всю квартиру, и чаще всего это происходило в отсутствие отца.
По утрам меня никогда не звали завтракать до тех пор, пока не закончит завтрак ее дочь, для которой специально стряпались блинчики и покупался свежий варенец. Вещи я носила в основном поношенные или перешитые из старья. Тетя Шура, надо отдать ей должное, прекрасно шила. Я постоянно чувствовала свою ущербность и ненужность в этом доме.
Были случаи, когда папы не было дома, а мне нужно было попросить денег на обед (я в то время уже работала на фабрике и зарплату полностью отдавала в семью), на что тетя Шура зло мне говорила:
– Навязалась на мою шею! Иди к своей мамане-алкашке и проси у нее денег! И я молча, опустив голову, уходила на работу, не имея при этом ни копейки денег на обед в столовой.
Папа побаивался свою жену и не осмеливался лишний раз заступиться за меня. Мне приходилось ходить по одной половице, боясь наступить на другую. Сказка о Золушке была моей любимой книгой: в ней много общего с моей жизнью в новой семье. Когда я читала эту книгу, то узнавала в себе ту самую Золушку: работа по дому, злая мачеха и безнадежность моего положения. Только одно я тогда понимала – вряд ли в моей жизни пробьют часы и добрая фея одним движением руки все изменит. Кто бы мог поверить в то смутное и далеко не сказочное время, что сказки иногда сбываются. Но об этом чуть позже.
Вскоре я поступила в училище № 17 города Магнитогорска, где готовили обувщиков. Выбор пал на это училище совершенно случайно. Самое главное, что будущая работа была не так далеко от дома. Я продолжала обучение в вечерней школе и получила среднее образование. Учиться мне было легко и интересно. А параллельно я училась в училище, которое закончила с красным дипломом. Так началась трудовая деятельность в обувном объединении, по тем временам процветающем и довольно-таки крупном. Для меня открывался новый мир.
После окончания училища я получила свою первую профессию – пошивщик обуви четвертого разряда.
Если вы смотрели фильм Чарли Чаплина «Новые времена», то, может быть, помните – там есть момент, когда герой, всю смену до одури закручивавший на конвейере гайки, машинально вдруг начинал крутить пуговицы. Нечто похожее творилось и со мной в первое время работы на фабрике.
Обувное производство состоит из нескольких подготовительных цехов и пошивочного, самого основного. Именно из него выходит готовая продукция. Производство обуви в этом цеху завершается, и готовая продукция отправляется на упаковку, а затем на склад готовой обуви. Я работала в огромном пошивочном цехе, с мутными, высокими, до самого потолка, окнами. Вдоль всего цеха стояли конвейеры с пятью линиями. На каждом из них производилась определенная модель обуви. В цехе работали более тысячи человек в десяти бригадах, у каждой бригады свой план и определенный ассортимент обуви. Вдоль каждого конвейерного ряда стоят станки, громко урчащие все восемь часов. За смену можно было отойти от конвейера на часовой обед и два пятиминутных перерыва.
В цехе было шумно, повсюду резкий запах краски, растворителя и клея. Грохот конвейеров и машин заглушал человеческие голоса. Чтобы тебя услышали, надо было кричать собеседнику в самое ухо. Рабочие, в основном женщины, стояли вдоль конвейера, одетые в одинаковые косынки, темные халаты или фартуки. Оборудование покрашено в темно-серый и грязно-зеленый цвета. Специфика «пошивки», так обычно называли наш цех, заключалась в том, что вся обувь в заготовках, натянутая на деревянные или пластмассовые колодки, плавно плыла по замкнутому конвейеру. Один работал на станке, другой выполнял свою операцию вручную. Кто-то намазывал клей на определенные детали обуви или вручную затягивал бортик на подошве. Часть технологического процесса выполнялась на различных станках. Темп был очень быстрый, за смену надо было обработать более 1000–1500 пар и при этом не сбиться с ритма. Самая главная задача при такой скорости – все сделать качественно, успеть за несколько минут выполнить весь технологический процесс. На одном таком потоке в среднем тридцать – сорок человек выполняют определенную операцию.
Это был изнурительный конвейерный ритм, не позволяющий рабочим даже на минуту отойти от своего рабочего места.
Колодка с обтянутой обувью в процессе затяжки весит более двух-трех килограммов. Если, не дай бог, такая колодка нечаянно падает на ногу, то может серьезно травмировать пальцы. Обувное производство в легкой промышленности считалось и считается одним из самых вредных. Особенно опасно там, где стоят станки: рабочий на большой скорости старается обработать пару обуви, спешит, конвейер подкатывает ему очередную полупару. И опять новая пара обрабатывается и возвращается на конвейер. Ритм невыносимый. Стоит только замешкаться – из-за поломки станка или по какой-нибудь еще причине, – и пары, идущие по конвейеру, складываются рядом, так как без очередной технологической операции дальнейший процесс изготовления обуви невозможен. Если один человек сбивается с ритма, то начинается «завал» – так называют скопившуюся и необработанную обувь. Другие рабочие сидят и ждут. Виновник произошедшего завала вынужден будет в свой обеденный перерыв или после работы доделывать все, что скопилось. А это значит, что не будет времени отдохнуть и всем последующим рабочим придется работать с более высокой скоростью, чтобы успеть обработать в удвоенном режиме обувь. Естественно, теряется качество, начинает идти брак, возникают и другие неприятные последствия.
Конвейерный труд – это очень жесткая, тяжелая и малооплачиваемая работа. Часто на таких станках из-за большой скорости конвейера у рабочих случались травмы рук: ампутировало пальцы или травмировалась ладонь. Легкая промышленность была далеко не легкой в производстве. Оплата мизерная даже по тем временам. Она составляла 50–60 рублей в месяц.
Я помню, как рабочие, выполнившие в течение смены две-три операции, не могли за свой труд получить зарплату полностью. И только потому, что действовало постановление правительства о том, что в легкой промышленности нельзя было зарабатывать более ста пятидесяти рублей. Если рабочий зарабатывал благодаря совмещению нескольких операций, например, двести рублей, то ему выплачивали только сто пятьдесят. Я, работая какое-то время в профкоме, неоднократно поднимала этот вопрос перед руководством, но никто ничего не мог решить. Так в то смутное время застоя наше правительство, сытое и зажравшееся, устанавливало планку дохода людям, которые просто сгорали на производстве от непосильного труда.
