— Оправдываться на Страшном суде будешь, ваше сиятельство, что вины на тебе никакой нету.
— Так видит Господь, что никакой вины нет, одно к вам расположение, да желание мудрости вашей у вас набраться.
— И наберешься, своего же заморского коньяка наберешься, а я на тебя, пьяненького, полюбуюсь, может, и поучу чему следует, — и, зевнув, добавил: — Что-то миндалем вроде коньячок твой отдает, али так настоян у Катерины Медичи? Ушлая, говорят, баба была.
Блиндаж полковника Нестерова денщики так старательно натопили, что собравшиеся там их благородия господа офицеры даже кители поснимали.
Пили водку напропалую, заглушая и тоску, и безысходность, и гнев, и даже боль за все происходящее: победные прорывы с печальным концом в чужих болотах, бездарность генералов, кражи и смерть, смерть, смерть…
Шла третья зима нескончаемой, беспросветной и непонятной войны.
От прежних непрестанных прорывов, германских газовых атак, захвата пленных обеими сторонами и взаимных непостижимо огромных потерь люди устали так, что, не сговариваясь, перешли на позиционную войну, зарывшись в землю и лениво обмениваясь артиллерийскими выстрелами.
В глубоких сырых или промерзших окопах на противостоящих позициях съежившись сидели вчерашние мужики и мастеровые, фермеры и рабочие прославленных заводов — создатели того изобилия, которое позволило богатеть и развиваться обоим государствам, где теперь голод ощущался во всем.
В русских окопах потери от германских пуль были меньше, чем от вшей, передававших тиф, бороться с которым не было возможности из-за огромного скопления людей, отсутствия бань и чистого белья. Потому-то и пропадали, отдавая Богу душу, метаясь в тифозном жару в госпиталях, солдаты, даже в глаза не видевшие неприятеля.
Командирам же их только и оставалось топить осознание всего окружающего в водке и, поднимаясь на неустойчивых ногах петь вразноголосицу «Боже, царя храни…».
Во время исполнения гимна в блиндаж полковника Нестерова вошел его денщик и прошептал своему командиру:
— Там до вашего высокоблагородия из полкового комитету пришли.
— Кто осмелился во время исполнения гимна? — пьяно взревел Нестеров.
— Так что, ваше высокоблагородие, прапорщик Ерухимович с солдатом, представителем полкового комитету.
— Подать их сюда! Дисциплины не знают!.. — гневался полковник.
Тучный, рыхлый, болезненный, он был раздражен всем на свете и собственной судьбой. Способный офицер, он, получив полк, участвовал вместе с ним в Брусиловском прорыве, после победных реляций был загнан в прусские болота и умудрился вывести свою часть, потеряв три четверти личного состава, перейдя с боем линию фронта, и имел, по его мнению, все основания, чтобы после переформирования получить не тот же полк с пополнением необученными мужиками, а хотя бы новую дивизию. Но дивизию получил вместе с генеральским званием другой офицер, из штабных «подлипал», который не вытаскивал сапогов из затягивающей топи, а был всегда чистенький на виду у высокого начальства. И теперь вот этот жаркий блиндаж и гибнущие не от вражеских пуль, а от собственных вшей мужики в солдатских шинелях, которые хотят не в землю зарываться, а землю пахать, и теперь вздумали выбирать какие-то полковые комитеты.
В блиндаж вошли двое: прапорщик и бородатый солдат.
— Разрешите, господин полковник? — спросил прапорщик.
— Дисциплина где? Форма обращения? — закричал Нестеров. — Кто таков?
— Прапорщик Ерухимович, господин полковник. И со мной председатель полкового комитета Медведев.
— С солдата что спросить, а вас чему в синагоге обучали? Такому обращению к командирам?
— Никак нет. Я белорус и такой же православный, как и вы, и не низший чин, а первый офицерский, коему обращение «ваше высокоблагородие» не положено.
— Однако, прапорщик, блиндажной храбрости в вас предостаточно. Зачем солдата ко мне привели?
— Это председатель полкового комитета, господин полковник. Он намерен ознакомить вас с листовкой, одобренной солдатами вашего полка.
— Это еще что такое?
— Извольте посмотреть, ваше высокоблагородие, — сказал хмурый солдат, заросший бородой до самых глаз. — Извольте прочитать, — и он протянул листок, отпечатанный в типографии большими буквами.
Нестеров вырвал бумагу из рук солдата и, хмурясь, прочитал:
«Солдаты русские! За что воевать вас заставляют? За веру, царя и Отечество? Так никто на веру вашу православную не покушается, ни одной церкви враг не тронул, не испоганил. А близкая царская родня германская не на своего родственника покушается и не на земли его Российские. Воюете и головы свои вы складываете из-за споров капиталистов разных стран, кому где торговать и как побольше барыша нахапать. В окопах, что перед вами, такие же, как вы, люди сидят, брательники ваши, которых так же обманом на смерть гонят. Так идите же брататься со своими мнимыми врагами, у которых один с вами общий враг — власть продажная, на службе у богатеев состоящая. Кончайте войну сами, если генералы ваши на это не способны. И будут фабрики — рабочим, земля — крестьянам которые на ней урожаи выращивают, а не торгуют ею для прибыли. Конец войне объявляйте!
Российская социал-демократическая партия (большевиков)».
Полковник Нестеров покраснел и схватился за сердце:
— Кто доставил? Кто в полку читать такую мерзость позволил?
— Сами солдаты прочитали, среди них грамотные есть, и на собрании своем полковому комитету наказали, — объяснил Ерухимович.
— Дозвольте, ваше высокоблагородие, волю солдатскую до вас донести, — сказал Медведев.
— Какая там еще «воля солдатская»? Дисциплины не знаете? На войне одна воля — командования!
— Это так точно, ваше высокоблагородие, но это пока война идет. А ежели солдаты порешили с нею кончать, то воля их первая и господам офицерам, их благородиям, выходит подчиниться надобно.
— Молчать! — хрипло заорал полковник Нестеров. — Да за такие слова дерзкие — трибунал и расстрел! Это ваша работа, прапорщик Ерухимович? В большевичках ходите?
— Никак нет! Я государю-императору присягу давал и состоять в какой-либо партии не могу. Разрешите идти, господин полковник?
— Вы идите, а этот комитетчик пусть убирается. В следующий раз под арест посажу.
— Комитет солдатский ждет вашего решения, ваше высокоблагородие господин полковник, по поводу листовки этой, с какой мы все согласны, — упрямился бородач.
— Вон отсюда! — истерично закричал Нестеров. — Расстреляю!
Протрезвевшие офицеры смущенно переминались с ноги на ногу. Один из них, припав к телескопической стереотрубе, возвышавшейся над блиндажом, воскликнул:
— Наши-то шумели, шумели, а как будто в атаку на германцев идут.
— Что? — заорал полковник, бросаясь к стереотрубе.
Он увидел, как из окопов поднимались его солдаты в серых шинелях, но без оружия, неся с собой котелки и свертки.
Из немецких окопов тоже выходили солдаты и тоже без оружия.
Обе группы сошлись на изрытой снарядами «ничейной земле», словно для рукопашного боя, но, вместо того чтобы колоть друг друга штыками, стали обниматься, вопреки всем военным уставам. Принесли немудреные подарки: махорку, эрзац-шоколадки, алюминиевые или деревянные ложки, котелки…
Полковник Нестеров бессильно опустился на пол блиндажа. Его подняли и перенесли на лежанку. Когда связной принес телеграмму из штаба армии о разжаловании полковника Нестерова за допущение братания и утрату дисциплины во вверенном ему полку в поручики, бывший полковник с негодованием и ужасом произнес:
— Меня? В поручики?
Это были последние в его жизни слова. Братание началось по всему фронту. Казалось, что продолжение войны невозможно и никакие кары и разжалования не помогут.
Но на фронт гнали новые части, заменяя разложившиеся, чтобы вести «войну до победного конца».
Император, перенеся свою Ставку в Могилев, сам выехал в расположение передовых частей, чтобы личным присутствием вернуть армии боеспособность. Но пришедшие из Петербурга тревожные вести о волнениях в городе заставили его прекратить смещение генералов, заменяя одних бездарных другими такими же, и поспешить обратно в столицу, чтобы там лично установить порядок.
