— Ты у него любимица, — улыбнулась Александра Федоровна.

По всем коридорам разнесся звонок, призывающий в зал.

Но мужчины из царской ложи, встретив в курительной ожидавшего их Пуришкевича, председателя Союза Михаила Архангела, не спешили, пока звонок не призвал всех курильщиков в зал. И когда курительная опустела, великий князь с гневным возмущением заговорил:

— Представьте, господа, я сам слышал, как этот Гришка Распутин нашептывал в ложе царю: требует выхода России из войны, сделать напрасными все понесенные империей жертвы. рассуждает о предательстве союзников. Это открытый подрыв нашей мощи, ничем не прикрытое пораженчество! Недаром говорят, что он «отрабатывает немецкие денежки». Дальше терпеть его уже невозможно, непатриотично, даже подло!

— Надо привести приговор в исполнение, — сказал Пуришкевич.

— Мудрые слова, — усмехнулся великий князь. — Притом не раз сказанные. А как выполняется этот приговор изменнику, немецкому шпиону, змее, пробравшейся в царскую семью? Позор и беспомощность! Все боимся руки запачкать. Пытаемся уронить этого мужлана в общественном мнении, спаиваем, а он не пьянеет, распускаем грязные слухи, компрометирующие светских дам, якобы готовых с ним на все, поскольку со святым не грех, а он похлопывает их по недозволенным местам и посмеивается. Словом, один конфуз. И не миндальничать с ним надо, а убрать его. Таков долг честного офицерства. Он враг, пробравшийся в наш тыл.

— Так ведь пробовали, — вмешался Пуришкевич. — Он мышьяк проглатывает, словно всю жизнь его вместо перца употреблял.

— А у Союза Михаила Архангела других средств не оказалось? — насмешливо спросил великий князь. — Или для еврейских погромов они не требуются?

— Нет, почему же? — отозвался Пуришкевич и вынул из кармана револьвер «Смит и Вессон».

— Похвально, — заметил великий князь. — Только надо поторопиться и не откладывать без конца, как было до сих пор.

— Да, надо! — воскликнул князь Юсупов. — Сегодня же и кончить. Я приглашу его на ужин, и вас всех. И делу конец!

— Тогда, с вашего позволения, я с вами, — и Пуришкевич похлопал по карману, куда спрятал пистолет.

— Цианистый калий избавит вас от громких действий, — заверил князь Юсупов. — Это вам не крысиный мышьяк.

— Как знать, — возразил Пуришкевич. — Может быть, яды его никакие не берут, потому что слова его змеиные ядовиты и советы его императорскому величеству государю нашему Российскую империю губят, германцам отдают.

— Это вы своим архангелам из мясных лавок расскажите, а нам и так понятно, — брезгливо заметил великий князь.

Пуришкевич пожал плечами.

Докурив папиросы, все трое направились в фойе и затем в царскую ложу.

У дверей ее стоял адъютант императора молодой полковник Малама. Пуришкевич знал Михаила Николаевича и даже заезжал к нему на квартиру отдать карточный долг и видел комнату, увешанную портретами великой княжны Татьяны, написанные в своем большинстве по памяти, но один с натуры, и этот час, по заверению художника, был счастливейшим в его жизни.

— Что ж, — печально говорил он, — заштатная железнодорожная станция Малама где-то в Малороссии на королевство не тянет. Но будет у меня дочь — Татьяной назову.

Вспомнив об этом, Пуришкевич разулыбался, заискивая перед этим молодым красавцем в белом мундире с аксельбантами. Но лицо у того было таким неприступно холодным, что войти в царскую ложу он не решился.

Императрица, увидев вошедшего великого князя, обернулась к нему и тихо сказала:

— Князь, голубчик, позаботьтесь насчет корзины цветов Федору Ивановичу из царской ложи.

— Будет исполнено! — отозвался великий князь. — Я сам ему и отнесу.

Александра Федоровна улыбнулась ему, и он вышел из ложи.

Девушки, увлеченные музыкой и тем, что происходило на сцене, даже не обернулись, а Распутин продолжал что-то нашептывать царю, по-прежнему словно застывшему в нерешительности.

Когда спектакль кончился, старшая из сестер, Ольга, воскликнула:

— Какую прелесть написал Гуно! Как жаль, что Машенька не поехала с нами. Говорит, ей так нездоровится, что в госпиталь не поедет.

— Бессмертная тема Фауста, — поддержала ее Татьяна. — Только у Гете Фауст посвящает обретенную молодость людям. Маша читала.

Анастасия ничего не сказала, лишь украдкой платочком вытерла уголки глаз.

Царь встал, давая понять, что пора ехать во дворец. Вид у него был усталый, словно он выполнил непосильную работу.

Александра Федоровна с нежной заботой посмотрела на него:

— Что с тобой, Ники?

— Ничего, — ответил царь, — просто опера и ее музыка заставляют о многом задуматься.

— Велико зло, от врага человеческого проистекающее, — сказал Распутин, вставая, и потянулся, расправляя затекшие от долгого сидения члены.

— Истинно так, Григорий Ефимович, — сказала императрица. — Как всегда, святые слова говорите.

— Я папе важное сказал и тебе, мама, скажу, для того при вас и состою. Пора, пора кончать дела недобрые…

— Вы проводите нас, Григорий Ефимович? На Алешу взгляните.

— Нет, нет, государыня! — вступился князь Юсупов, — Григорий Ефимович давно обещал мне поужинать в моем доме. Будут почтенные люди, заинтересованные в его советах. Вы уж отпустите его к нам, ваше величество.

— Это уж как он сам решит, хотя душа моя неспокойна от дурных предчувствий.

— У меня в доме он будет в полной безопасности, уверяю вас.

— Ладно уж, — решил Распутин. — Коли после оперы такое у князя Феликса затевается, надо бы Федьку Шаляпина с собой прихватить.

Лицо Юсупова вытянулось, и он невнятно произнес:

— Конечно, Григорий Ефимович. И великий князь с нами будет, и господин Пуришкевич, и Шаляпин, разумеется.

Великий князь тотчас вышел из ложи, словно торопился за Шаляпиным, но направился в буфет подкрепиться водкой.

— Ну, Федя, тот спеть может, а Михаил Архангел-то зачем? — ворчал Распутин.

— Что вы, Григорий Ефимович! Пуришкевич — настоящий русский патриот и борется против еврейства в его вредных проявлениях.

— Перед Богом все равны. У меня Исайка в секретарях ходит. Да и все мы родом оттуда, от еврейского семейства Адама с Евой. Так в Священном Писании сказано. Аль не читал?

— Ну как же! Все заповеди помню. «Не убий» и другие…

— Ну то-то! — назидательно закончил Распутин.

Вернулся подкрепившийся в буфете великий князь и сообщил, что Шаляпин ехать ужинать отказался.

— Тогда и я не поеду, — решительно заявил Распутин. Великий князь и Юсупов растерянно переглянулись.

— Да уж ладно, Григорий Ефимович, — примирительно сказала Александра Федоровна, и эти слова впоследствии она не могла себе простить, — уважьте уж людей, так вас почитающих.

— Ну, раз мама сказала, поеду, — согласился Распутин.

Разъезжались из театра по зимнепутью: великий князь с Юсуповым и Распутиным в роскошных санях, прикрытых медвежьим пологом, Пуришкевич следом на лихаче извозчике, подняв бобровый воротник и натянув покрепче бобровую шапку. У дворца Юсупова на Мойке остановились.

Прошли в ярко освещенные комнаты к богато накрытому столу.

— Что пить будете, Григорий Ефимович? — осведомился хлопочущий хозяин.

— Да ты сядь, ваше сиятельство, сядь. В ногах правды нет. А нам правда нужна. Вместе с водкой, конечно.

— У меня коньяк французский есть, времен Генриха II из подвалов самой Екатерины Медичи. От аромата одного голова кружится, — предложил Юсупов.

— Ну, кружиться нам, сибирякам, не положено ни от какого зелья. Но коньячок попробуем, хотя знаю я вас подлецов, слухи обо мне распускаете, будто непробудным пьянством балуюсь.

— Да что вы, Григорий Ефимыч. Если вас и угощаю, то от всей души. Да и вас, как заговоренного, никакой спирт, а тем более вина заморские не берут.

— Что верно, то верно, князюшка. Я пить пью, а одним глазом на вас, потчующих, поглядываю. Не получается у вас сибиряка споить. Вот так-то! Богу мы служим. От Бога и все у нас.

— Да и в мыслях никогда не было спаивать, Григорий Ефимович, уверяю вас.