Теперь я понимаю, почему так предана Клану Жаниль, почему готов убивать за своих тигров Лэйд. Теперь мне не в чем их упрекать, потому что я — такая же.

— А вообще, чёрт возьми, это странно! — возмутилась я. — По-моему, три десятка нелюдей в одном культурном доме — это явный перебор!

— Почему? — спокойно поинтересовался Виктор.

— Потому что я с собой не всегда могу нормально жить, — я посмотрела на своё отражение в витрине, — а здесь уже и другие. Но ты, конечно, не в счёт.

Наблюдатель тепло улыбнулся, но ничего мне не ответил. Мы вдвоём шли улицами Роман-Сити, а вокруг вздымались в голубую бесконечность небоскрёбы. Они нависали над нами, сверкая окнами, что будто дети перекидывали друг дружке заблудившиеся лучи солнца.

Но этим громадинам из стекла, железа и бетона было не под силу напугать меня или заставить ощутить уныние. Даже ютящиеся в их корнях бутики и магазины не могли пестротой своих витрин довести меня до тошноты. Толпы прохожих, пыль, узкие тротуары, пробки на дорогах и надрывно сигналящие автомобили — ничего не омрачало моего настроения. Город больше не владел ни моими эмоциями, ни моим вниманием. Я так редко видела его при дневном свете, я так мало знала его дневную жизнь

— а мне было плевать! Плевать на жару, на плавящийся асфальт, на давно нагревшуюся коллу в пол-литровой пластиковой бутылке, которую я несла в руках.

Нет, в руке. Одной руке. Левой.

Правую сжимал Виктор — моя стена и опора, моя семья. Та иллюзия защиты, которая несколько дней назад возникла у меня в Никитиных объятьях, здесь, рядом с белоголовым мужчиной, оказалась реальностью. И впервые в жизни я оказалась рада реальности, такой, какая она есть, без «если бы».

Мне казалось, что не было прожитых мной тринадцати лет, полных и горя, и боли, и ещё бог-невесть чего. Я вообще как-то позабыла о прошлом и будущем. Я жила только настоящим, ограждённым от всего остального высокой каменной стеной. Я была маленькой девочкой, я ни о чём не беспокоилась, я была рада тому, что у меня было, я упоённо дышала горячим пыльным воздухом и радовалась, что могу дышать, идти, видеть и говорить.

Если трезво задуматься, то всё происходящее было безумием. Нельзя так слепо доверять человеку, которого знаешь только три дня. Нельзя рассказывать ему всё, что тебя беспокоит, обнажать перед ним душу и тайны, предоставляя ему право судить и карать тебя.

Если трезво задуматься…

Но я не задумывалась.

Совсем.

Виктор ни в чём не упрекал меня. Просто держал за руку, и в этом было счастье. Такое же яркое и ослепляющее, как в полночь на поляне после ментальной близости с оборотнями. Только в этот раз я не считала себя кем-то, просто принимала правду, увиденную той же ночью в глазах Лал.

Маленькая девочка.

Тринадцать лет я не позволяла себе быть такой. Тринадцать лет я убегала от детства, наивности и излишней беспечности, чтобы однажды броситься в их объятья.

Это было как сон, красивый, приятный, о котором ты знаешь, что он не может быть реальностью. Но которым ты дорожишь и упиваешься именно потому, что всю жизнь верила, будто так не бывает и никогда быть не может.

Это было как мечта, никогда не высказанная вслух или даже мысленно, ни разу не воплощённая в словах человеческого языка, существовавшая только непонятной тоской в глубинах сердца. И вот она вырвалась, ожила, стала реальностью.

В груди от сердца и до живота всё замирало от счастья — чуда, в которое раньше не верилось, но которое сейчас было таким явственным! Слегка кружилась голова, чуть быстрее стучал пульс, наверное, впервые в жизни не от страха.

Впервые в жизни я была такая беспокойная не от боли, горя и переживаний. Впервые в жизни — просто так.

Я улыбалась.

Господи, как сладок воздух, как бездонно это небо! Я никогда ещё не видела такого неба, таких белоснежных кораблей-облаков, я ещё никогда не ощущала таких ласковых лучей солнца, такой тёплой и родной ладони в своей руке!

Чуть прищурившись, Виктор посмотрел на меня и ответил тёплой улыбкой. Он чувствовал то же, что и я: иначе быть не могло. Мы — семья, мы связаны природой, мы вэмпы в этом огромном суетливом мире. Мы шли в тени огромных небоскрёбов и сами были тенями, тенями крови.

… Кровь — она разная. А вот тени — одинаковые, родные…

Вокруг нас шли люди, ничего не знающие, не понимающие, и от одной мысли об этом захлёстывал восторг. Восторг от тайны, которая была между мной и Наблюдателем.

Никто ничего не знает, но мы — истинная семья. А все, кто нас окружает, лишены её, им никогда не ощутить этого тепла внутри, этого внутреннего ласкового солнышка, согревающего сердце и душу.

И это просто чудесно.

Чудесно, и в то же время я хочу им всем рассказать, как мне хорошо! Я хочу кричать об этом! И чтобы эхо билось о стены этих холодных небоскрёбов, согревая их жаром моего счастья!

Но иногда к самому краю моего сознания подступала мысль, что было бы, не обратись я в вэмпи, не повстречай я Виктора. И тогда на доли секунды меня с головой захлёстывал ледяной вопль ужаса.

Однако я гнала его прочь, он был лишним: я никогда ещё не знала такого прекрасного дня…

— Долго мы будем бродить… «по магазинам»? — ненавязчиво поинтересовался белоголовый мужчина, когда мы остановились на красный свет. Ожидая зелёного, вокруг столпилось множество людей, изумлённо косящихся на нас. Ещё бы! Виктор, который, как оказалось, может великолепно переносить высокие температуры, был в своём кожаном плаще, из-за правого плеча выглядывала рукоять даена — косого меча Наблюдателей. Я знала, что где-то есть ещё и пара пистолетов, но где?

Впрочем, какое мне до этого дело?

— Что жарко? — ехидно спросила я. — А ведь предлагала же оставить плащ в особняке!

Я избегала слова «дом». Мой дом там, где Виктор. Мой дом — целый мир. Большего мне не надо.

В ответ Наблюдатель снисходительно посмотрел на меня поверх солнцезащитных очков. Я ещё вполне человечна и могу обойтись кепкой, а вот его зрачки куда более чувствительны и при очень ярком свете могут сужаться до едва заметных точек. Прохожие и так дёргаются при виде клинка, так чего ж доводить их до истерики?

— Всё молчу-молчу! — встретившись с васильковыми глазами, я фыркнула и поправила голубую сумку через плечо, слегка бьющую мне по левому бедру на каждом шаге. — Уже и поехидничать нельзя!

— Ты уж определись, кто ты: ехидна или… — Виктор умолк, но я и без того знала, что он имеет в виду: или вэмпи.

— И то, и другое! — рассмеялась я.

— Зверское сочетание, — заметил белоголовый мужчина и свободной рукой умудрился потрепать меня по щеке за секунду до того, как вспыхнул зелёный свет и толпа пешеходов понесла нас на другую сторону улицы. Я только успела легонько толкнуть его и злобно засопеть.

Но я не злилась, и он это знал. Как я могла на него злиться?

— Я всё ещё не могу поверить, — начала я, когда мы нога в ногу шагнули на тротуар и повернули направо, — что Даладье решили устроить в мою честь званный вечер. Зачем оно надо?

— Я же сказал: для того, чтобы представить тебя своим друзьям и близким.

— Родичей Даладье хоть не будет? — с надеждой спросила я.

— Нет.

— Фух! Аж дышать легче стало! — облегчённо рассмеялась я. — А ты будешь?

— Конечно, должен же кто-то тебя охранять, — сверху вниз улыбнулся мне Виктор. — Или от тебя охранять — я ещё не решил.

Даладье действительно решили устроить фуршет. Делать им больше нечего, ей-богу! И будет это действо после-послезавтра, вечером двадцать пятого июня.

Уже третий день я живу в особняке, и за это время мисс Мэрви и мистер Эдмис очень многому меня научили. Оно и неудивительно: с того самого момента, как я познакомилась с Виктором, я училась всему с большой охотой. Меня даже не утомляли долгие уроки Алексея Доте, который готовил меня к поступлению в какой-то элитный университет Роман-Сити. Абсолютно не интересуясь этим самым университетом, я глотала все предложенные мне умения и знания, потому что хотела быть совершенней, чем раньше.