Ей вспомнилось в эту минуту всё лучшее, всё самое лучшее, что было с Горой за прошедшие годы.

Всего, конечно, припомнить невозможно. Лишь яркие короткие картины мелькали — быстро, как блики на воде, как запахи на ветру. И теперь ей показалось, что всё хорошее, которое было когда-то, которое было за восемь лет, проявилось в одном этом счастливом дне, словно под увеличительным стеклом.

Головой она прислонилась к Горе и так шла несколько шагов с закрытыми глазами.

Семья возвращалась к себе на дачу. Мячик, мокрый, потрудившийся, усталый, плыл в Гориной руке. И всё было спокойно. Хотелось пить. Особенно Стелле, которой не досталось речной водички. И она сказала:

— Чайку сделаем?

— Самоварчик! — тут же обрадовался Ванька.

Однако в ответ не последовало «ура!». Потому что самовар — это было их семейное, редкое, гостевое. И обязательно связанное с Ниной. Такой вот ветер молчания исходил от Горы.

Ваня обернулся, резко вышиб мяч из рук отца. Будто бы в шутку, будто бы хотел поиграть. Побежал вперёд.

Ненадёжное теперь у них было счастье. Но так же скоро всё и забылось. А что толку помнить, если поправить нельзя. Да и чем плох чай из чайника? Тем более, когда пьёшь его на улице, прямо под небом. Из проплывающей тучи просыпалось десятка три не очень холодных, не очень осенних таких капель. Несколько прямо Стелле в чашку, а несколько — к Ване. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Хорошая минута. А потом… Что же делать, всему на свете бывает конец. Вечно так — живёшь, радуешься, целое воскресенье впереди, целое воскресенье. И всё целое да целое, но вдруг оглянулся — вечер.

— Вань, нам пора домой. — Стелла отодвинула чашку.

И на какую-то секунду… потом-то опять наладилось, но всё же на какую-то секунду оказалось: они с Ваней вместе, а Гора как бы один.

Нет! Было не так! Это они с Ваней остались одни!

Но Гора не дал им почувствовать той боли — протянул свои длинные руки. Пальцы, погладившие Стеллину щёку, были мягки, знакомы.

Перед самым уже отъездом Ваня залез на рябину — ломал кисти и бросал их вниз, а Стелла подбирала. Гора тихо ей говорил:

— Вы меня в другой раз предупреждайте… Я и маме скажу.

Она оставила собирать рябину. Кисти падали и падали в осеннюю траву — редко, тяжело. Посмотрела на Гору… Когда она решила это? То ли когда Гора разложил им еду на чистой газете, то ли когда пролетел мимо Ваньки огромными шагами, но ударил в Стеллины ворота тихо, чтоб она отбила, то ли когда его мягкие пальцы коснулись её щеки. Но решила она: пускай останется как есть. Она решила смириться. Отпустить своих родителей на волю.

А как же прожить? Как же ей и Ване прожить тогда?

Как же, как же?.. Бывают ведь растения в тени. Или даже вообще из подпола пробиваются. А всё-таки прорастают до солнца…

И Ванька тоже смирился. Да он вроде и не бунтовал. Он только на вид боевой. А в душе — весь как Гора.

— Вань! Хватит рябины! — и потом Горе, тихо: — Не говори Нине, ладно? Она не знает… про сегодня…

Ваня послушно спускался, аккуратно ставил ноги в развилки веток. Они с Горой снизу следили за ним. Словно бы взглядами хотели поддержать его в случае чего. Стелла взяла Гору за рукав телогрейки:

— И я больше не буду…

Он почти понял её и всё-таки переспросил взглядом.

— Не буду…

Сказала от чистого сердца. А всё же надеялась, вдруг он откажется: «Нет, делай!»

Гора промолчал.

Ну, значит, всё! Благородные поступки не берут назад.

Такие дела. Такие, как говорится, пироги с гвоздями. И иной раз думаешь: зачем они тогда вообще нужны, эти благородные поступки? Если человеку из-за них приходится только страдать?.. И всё же они будут существовать, пока на свете есть любовь между людьми.

Когда любви нет, люди существуют просто и легко. Говорят друг другу: «Да господи! Да живи, как хочешь, только ко мне не лезь!»

А когда любовь есть, мы постоянно совершаем благородные и бескорыстные поступки. Чем-нибудь жертвуем собой ради другого.

Почему?.. Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Так уж устроен мир. И если кто-то говорит: «Слушайте, ребята! Ну неужели нельзя жить спокойно, без этих жертв?!», если человек говорит так, это лишь значит, что он вас не любит…

А жертвы, между прочим, бывают всякие. И маленькие, в виде конфеты «Ну-ка отними!», и большие, и очень большие — вот такие, например, как принесла сегодня Стелла.

Ей было грустно. А всё же хорошо. Гора, словно маленьких, вёл их за руки — счастье, что попадалось мало народу! Так думал Ваня, но не в силах был отпустить отцовской руки.

А у Стеллы в голове крутилась фраза: «Ты когда захочешь нас опять увидеть, ты нам скажи…» Но Стелла не произнесла её: не хотелось давить из него слезу при помощи соковыжималки.

Они подошли к магазину, а это считалось как раз полпути. И тут Стелла остановилась — сама. За ней остановился и Гора.

— Ну, здесь мы сами пойдём… точно, Вань?

И снова Гора промолчал. Попрощался с Ваней за руку, потом со Стеллой — у него совсем не было привычки целоваться с детьми. Жаль!

Они пошли с Ваней, ни о чём не разговаривая, но думая об одном и том же. А может, не об одном и том же? Нет, об одном. Потому что, когда они прошли какое-то расстояние, Стелла тронула брата за плечо, и они обернулись.

Так вышло, что и Гора оглянулся именно в этот момент. А вернее, он всё время смотрел на них — он почти не сдвинулся с того места, на котором они расстались.

Но теперь Гора быстро махнул им своей дачной кепкой и пошёл обратно, к своему пустому тёмному дому. И буквально через несколько шагов скрылся за частыми серыми пиками забора. Стелла и Ваня больше не оборачивались. Однако Стелле казалось, что Гора снова смотрит на них.

Поднялись на платформу и сразу увидели Лёню. А он их увидел ещё раньше. Сказал, неодобрительно усмехаясь:

— Загуляли!

Стелла ничего не ответила, молча села на лавочку.

— Я уж вашей матери звонил, — продолжал Лёня всё с тою же усмешкой. — Нету, говорит. Тогда я понял, что вас надо здесь ждать… Мамочка, между прочим, икру мечет.

— Лёнь, знаешь что… Больше не лезь ты ко мне, не «руководи». Делать я ничего не буду.

— В смысле каком?

— В смысле таком. Сейчас даже над кроликами стараются эксперименты запрещать!

— А это не эксперимент, детка! Это борьба! Проигрывает слабый, побеждает сильный. А ты что, хочешь быть слабой?

— Понимаешь, Лёнь, — она поднялась, — тебе объяснить что-либо довольно-таки тяжело… именно тебе… Просто, Лёнь, запомни, ладно? Больше ничего не нужно. Запомнил, Лёнь?

Ваня, который ничего не понимал в их разговоре, стал поближе к сестре.

— Да пожалуйста, — сказал наконец Лёня, — как тебе будет угодно.

Издали мчался поезд, разрастаясь и горя в наступивших сумерках. Говорить, собственно, было не о чем. Да и встречаться, пожалуй, не надо. Они с Ваней вошли в вагон, двери закрылись. «Как же это я у него о Машке-то не спросила?!» Но уже не стала высовываться, чтоб найти на перроне Лёнино лицо.

…Поезд ушёл, и он остался тут один. То есть буквально один на всю платформу — он был единственным провожающим. Снова сел на лавку, где прождал их больше часа. Зачем он их ждал? «Просто запомни, Лень: больше ничего не надо». «Ну нет, — он подумал, — ну уж нет. Ты как хочешь, а я доведу дело до конца!»