На стадионе, однако, в футбол не играли — наверное, ещё было рано. В середине поля недружно делали зарядку полноватые пожилые дядьки — учащиеся военной академии. Смотреть на них было одновременно и скучно и забавно. Смотреть на них было спокойно. Солнце светило ярко, негорячо. А там, где лежала тень, жила прохладная, почти невидимая дымка. Народ в сквере за оградой почти не передвигался, и вообще нигде никого не было — шёл самый рабочий час суток.

Сидеть тут было незачем, но и уходить никуда не хотелось. «Ладно, посижу, — думала Стелла. — До шести уроки успею сто раз».

И Ваня сидел спокойно. Он развлекался, глядя на «академиков». Потом сказал — таким тоном, каким вспоминают нечаянное и не очень важное:

— Гора нам давно не писал, да? — и удивился сам на себя: — Он же нам вообще не писал! И по телефону не звонил…

И потом (ничуть, конечно, не веря в такую дикую возможность):

— А он вообще-то приедет?

Вот это как раз и называется: «устами младенца»… Нет, Ванька не должен быть футболистом. Он должен стать гипнотизёром или… ну где там требуется отгадывать чужие мысли?..

Надо было скорей отвести куда-нибудь глаза… Поздно!

— А ты зачем ему зимнее пальто собирала?

— Я? Это… Ошиблась!

— А ты его потом выложила?

— Потом Нина собирала, а я ушла…

— Нет, не ушла!

— Я тебе, Вань, честное слово, клянусь — я ушла! Я с ними поругалась…

— А Нина выложила?

Тут надо было рассчитывать каждый шаг, чтобы сразу не ухнуть в пропасть… А почему бы и не ухнуть? А потому, что Ваню надо пожалеть?

— Я, понимаешь, не знаю, выложила она или не выложила… Но дело в том, что Гора действительно может задержаться… на некоторое время.

— Что это ещё за время?!

— Ну просто некоторое — и всё.

— Непонятно! — Он вскочил, отведя плечи и опущенные руки назад, словно собирался драться. — Глупости какие-то бормочешь! И сидеть с тобой больше не буду… Врёт на каждом шагу!

Он схватил портфель и ушёл. Стелла его не окликнула — без толку. Знала она эту «детскую хитрость». Как что-нибудь страшное надвигается, Ванька в обиду нырь. Как в черепаший панцирь. Стелла просто под руку подвернулась. А был бы слон из Зоопарка, он бы и на слона попёр.

Посидев ещё немного, Стелла отправилась домой — пусто. Разогрела пообедать, пообедала — Вани всё нет. Села за уроки — учила, а в то же время беспокоилась: что теперь будет?.. И как ни странно, выучилось очень быстро. Наверное, душа её хотела поскорей отвязаться от уроков, чтобы уж «нервничать спокойно».

В пять часов пять минут явилась Машка — её обычное дело: сказать в шесть, прийти на час раньше. Стелла уж раза два объясняла, что так не делается, Маш… Но сейчас она была даже рада. Сразу развернула Машку на сто восемьдесят градусов:

— Пойдём!

— Куда?

— Ну, ты же сама хотела — в Парк Горького.

Смотаться — вот о чём она мечтала: Вани боялась… Позорище-то!

Они выскочили из дому, из двора. По улице уже пошли спокойнее.

— Ты чего? Как будто ворованный персик съела.

— Почему? — Стелла улыбнулась облегчённо.

— Вид у тебя очень решительный. Рыла из дома — я думала, на рекорд мира.

— Как это «рыла»?

— Рыть — значит убегать. Ты что, не знала? Ну и чего ты рыла?

Однако Москва такой город — здесь на улице не очень поговоришь. То мимо дымит-гремит толкучка грузовиков, то надо улицу перебегать, пока тебе зелёный дали, то в троллейбус надо впрыгивать.

А в троллейбусе опять не поговоришь. Пока твои ноги на задней площадке вырываются из-под чьих-то подошв, голова уже в середине салона и озирается, нет ли поблизости контролёра… Говорят, в Лондоне на остановке кондуктор высовывается из своего… чего там — омнибуса вроде. В общем, он высовывается и на пальцах показывает, сколько человек может войти: три или, например, четыре.

У нас, у москвичей, из этого дела ничего не получилось бы. Мы все хотим ехать в одном троллейбусе и в одном направлении. А особенно приезжие, которых по радио и телевизору называют «гости столицы».

Дух перевести они сумели, только когда вывалились из троллейбуса перед громадными воротами Парка культуры и отдыха имени Горького.

Это, кстати, тоже известная московская достопримечательность. И в ней для свежего человека много непонятного. Например, почему имени Горького? Может быть, великий писатель очень уж любил отдыхать? Но тогда кто же за него книги сочинял?

Дальше. Ворота Парка Горького. Они так огромны, словно должны впускать и выпускать океанские лайнеры. Подстать им и забор: из толстенных чугунных пик, высотою чуть не с трёхэтажный дом — выдержит любую осаду. Зачем? Для чего? А уж сколько на него ежегодно краски уходит — это уму непостижимо.

Но океанские ворота заперты в Парке Горького раз и навсегда — может, оно и к лучшему. Стелла с Машей вошли в скромную чугунную калиточку, скрепя сердце миновали зал игральных автоматов. Автоматы эти денежки любят, а у них было только на лодку и на мороженое.

Наконец начался сам парк. А надо сказать, что он очень хорош и просторен. И сколько бы народу ни пришло сюда, в Парке Горького никогда не бывает тесно.

— У меня, Маш, Ванька начинает учуивать.

Они стояли в очереди за лодкой.

— Ну и что ты?

— Я начала его потихоньку готовить…

Машка неприятно хмыкнула:

— Один мужик своей собаке хвост отрезал…

— Зачем? — машинально спросила Стелла.

— Порода такая была. Фокстерьер. И он её жалел со страшной силой. Я, говорит, ей не сразу буду отрезать, а по кусочку! — Она засмеялась.

— Ну и что? Думаешь, очень остроумно?

Некоторое время они молчали. Очередь при этом не продвинулась ни на человечка. А кому охота в такую погоду лодку отдавать, правда?

Маша и Стелла, хотя и сердились друг на друга, не сговариваясь, пошли прочь из очереди — по аллеям, которые были прекрасны и желты.

— Мороженое будем, Маш?

— Я — нет!

— Ну, а если я ему сразу грохну — ну и что хорошего будет?

— Лучше! Потому что… — но вдруг замолчала, дёрнула Стеллу за руку, заспешила в сторону, в сторону… Это она умела, у неё был такой напор, что невольно Стелла её начинала слушаться.

Завинтились в какую-то очередь на карусель. А денег, между прочим, с тех пор не прибавилось.

— Машк, ты чего мечешься?

Маша стояла не то в раздумье, не то в растерянности. Взяла Стеллу за руку, подвела к ближайшей свободной скамейке:

— Видишь, я умная какая, да? Сама тебя ругаю, что ты от Вани скрываешь, а сама тоже тебя «жалею», — это слово она произнесла особым, желчным тоном.

— Машка, ты можешь по-людски объяснить!

Маша поднялась, мотнула головой — так смело, словно ей предстояло идти на разговор с завучем по воспитательной работе. Стелле бы тут улыбнуться, а её взяло беспокойство — осторожно, сзади, за плечи. Стелла даже знала, какие у него руки, у этого беспокойства: холодные и мягкие.

Знакомые руки. И знакомое беспокойство. Оно появилось месяц назад, в тот день, когда Ваня завёл разговор про Гору и Нину.

А при чём здесь это?

А притом, что теперь у неё все беспокойства — и про некупленный хлеб, и про невыстиранный воротничок — стали на одно лицо… такие дела.

На глазах у милиционера они пробежали через «по газонам не ходить» и непонятно зачем затормозили, громко дыша. Прямо перед ними стояло большое старое дерево. Они словно прятались за его спиной. Машка аккуратно и как-то нервно высунулась — такой, знаете ли, майор Пронин со своим верным Тобиком… Стелла невольно улыбнулась.

И тут Машка показала ей глазами, куда надо смотреть. Чувствуя себя верным Тобиком, Стелла высунулась из-за дерева…

Она увидела свою мать… Нину, которая сидела за столиком небольшой летней кафешки. Таких в этом парке десятки. Нина ела ложечкой мороженое и пила красное вино из большого разлапистого бокала. Проходящие мимо то закрывали, то открывали её. Нина сидела боком, нет, даже почти спиной. И ничуть не думала оборачиваться в Стеллину сторону. Она была занята разговором.