Златолист медленно поднял руку, разогнул палец с острым продолговатым ногтем. Куда же он ткнет им? Так оно и есть – меч!

– Берите его! – приказал Златолист телохранителям.

Те поспешно бросились исполнять приказание.

Все завертелось в глазах Ольги. Берут, снимают меч… уже несут его вдвоем, как труп… Будто колеблются стены, вот-вот рухнут.

– А-а, – простонал Блуд.

Златолист вздрогнул, откинул занавесь, молниеносным движением выволок боярина:

– Старая крыса!

В груди молодого витязя клокотало. В следующее мгновение вельможа, получив пинка, растянулся на полу перед ложем.

– Доброгаст! – крикнул Блуд беспомощно и притих.

Громыхая вооружением, Златолист вышел; огонь в лампаде, мигнув, сгас. Наступила жуткая тишина. По-прежнему ворковали голуби над окном. Блуд, сидя на полу, ощупывал шишку на лбу.

– Глазища-то, глазища! А кулак – что молот! Окаянный кулак!

Он всхлипнул, помочил шишку слюной, хихикнул:

– А все-таки, все-таки мы его как черненького таракашку – под каблучок и… хруп-хруп… Накось, накось, возьми меня, красну девицу, удалой молодец. Хруп… хруп. Слышишь, княгинюшка?

Но княгиня не слышала, она лежала в глубоком обмороке.

Доброгаст вышел из великокняжеских покоев довольный тем, что Ольга приняла его милостиво, а встреча с Блудом как будто не сулила в дальнейшем серьезных неприятностей. Разве осмелится вельможа поднять руку или хотя бы заявить свои права на него – воина, пусть даже молодшей дружины, но носящего высокое звание сотского. За ним стоял князь Святослав, никому не позволявший обижать дружинников, за ним стояло целое воинство со своими свычаями и обычаями, и не Блуду было изменять их. Доброгаст снова стал свободным человеком. Он отбил свою волю мечом там, на поле брани, и теперь не расстанется с ней никогда, какие бы ловушки ни придумывали бояре. Не быть ему холопом!

Доброгаст тихо рассмеялся, постоял на красном крыльце в тайной надежде увидеть Судиславу, сошел вниз. Что-то странное творилось на княжеском дворе: какие-то всадники, молчаливые, как тени, беспрерывно въезжали и выезжали из ворот детинца, звякало повсюду оружие, свет в окнах то зажигался, то потухал. Доброгаст невольно насторожился. Прошел человек, закованный в железо, с копьем на плече, сапожища скребли по каменным плитам – гр-гр… Из окна прямо на середину двора выбросили догоревшую головешку, искры рассыпались по земле.

Доброгаст заглянул в конюшню. Идара там не было. Очевидно, он уехал в Предславино, где жили его старики. Доброгаст приласкал коня и направился к избам в конце двора. Вошел в людскую. Пахнуло лежалым тряпьем, дегтем. При его появлении кто-то быстро задул лучину, люди метнулись по своим углам, изба затемнилась. Доброгаст остановился, не зная, входить ему или нет.

– Пустите переночевать, люди, – сказал он, не слыша ответа, добавил – Чего испугались?

В темноте он различил фигуру холопа, который, не успев улечься, сидел, прислонившись к стене. Сделав несколько шагов, Доброгаст наклонился и положил ему на плечо руку:

– Места прошу голову преклонить.

– А?! Места? – испуганно подхватился человек. – Места хватит!

Он поспешно высек огонь, зажег наполовину сгоревшую лучину. Поднялись две-три взлохмаченные головы, удивленно уставились на непрошеного гостя.

– Как же, господин, к нам… тут дух спертый. Неужто в хоромах… прощения просим…

– Авось не пролежу места.

– Вестимо! Вестимо! – с готовностью подхватили холопы. – Добро пожаловать, ратный человек.

Стали взбивать солому, подбросили по охапке, застелили старым, вытертым половиком.

Доброгаст огляделся. Низкая, бревенчатая изба с земляным полом и сырыми закопченными стенами. На балке, поддерживающей крышу, неумелой рукой нарисовано солнце. Шевельнулась в груди жалость, бросил быстрый взгляд на изможденные, рано состарившиеся лица.

– Спасибо вам за приют.

Расстегнул кафтан, стащил сапоги. Холопы все еще продолжали смотреть на него.

– Прости, господине, наше любопытство, – оказал один из них, постарше, облезлый, как бродячий пес, – что тебя привело к нам?

– Да кто ты? – Спросил голос из темноты, довольно, впрочем, суровый.

– Я – гонец от Святослава, только что прибыл…

– Гонец? – ахнули все, зашевелились, стали поднимать всклокоченные головы, протирать глаза.

– Вот диво-то! Гонец! А я думал Златолистов отрок из его пакостной чади. Неужто от самого батюшки?

– Что он?

– Когда возвернется?

– Нам сказывали, пригонит полоненных с Дуная, а нас всех отпустит на волю! Один человек говорил… Верный человек.

– Да, да, – подтвердили многие голоса, – ужо вернется Святослав – всем нам вольная выйдет! Пойдем по белу свету. Прицепимся к земле, что клещи к лодыжке– не оторвешь!

– Братцы, – придвинулся к огню желтолицый, скуластый холоп, – тайну вам поведаю: секиру храню старую, нашел ее и отточил… заместо лемеха будет. Крепкая секира и в надежном месте упрятана. Я ужо знаю, как ее приспособить, вышла бы воля!

– Жди, балда, – пробурчал кто-то злым голосом, – будет тебе воля – хребет переломится.

Скуластый неторопливо переменил лучину. Вспыхнув, она затрещала, вырос над ней чахлый стебелек дыма и пропал. Кто-то нещадно скреб голову, кто-то приглушенно стонал.

– Только бы печенеги не нагрянули, – вздохнул белобрысый, глуповатого вида парень.

– А что, неспокойно? – повернулся на соломе Доброгаст.

– Сказывают, призвал их Златолист…

– Ври больше, – одернул скуластый, – он прибыл из Новгорода от посадника Добрыни. Добрыня – дядя княжича Владимира. Вот Златолист и прибыл посадить княжича на коня и мечом его опоясать.

– Скажешь тоже! – огрызнулся белобрысый. – Владимир совсем малой, куда ему до посага.[39]

– А я мыслю, – вмешался третий, обнаженный по пояс, волосатый, что дуб под мохом, – Златолист пришел оборонять Киев от кочевья…

Когда догорела вторая лучина, холопы пожелали Доброгасту спокойной ночи и разошлись по своим углам. А он лежал и все думал, думал. Значит, этот витязь с дубовым листом на груди уже в Киеве. Какую крамолу замыслил! Разрушить Киев, отдать его на пограбление печенегам. Может, они и Судиславу возьмут у него, как взяли Любаву! И он здесь, на подворье, этот добытчик. Чего же смотрят бояре?..

В избе было душно, и Доброгаст вышел на порог, сел, подпер голову руками. Призрачно светили стены хором, а за ними чуть проблескивал Днепр. Спали хоромы, и город спал, большой, кипучий город! Мир тебе, родная Киянь! Мир и покой! Вздохнулось глубоко, сладко. Судислава! Завтра они свидятся…

Днепр притих и затаенно катил воды. А ивы на той стороне! Ох, эти старые ивы-колдуньи; распустив седые волосы, они пели бесконечные колыбельные песни, под которые в густых таинственных чащобах дремали нахохлившиеся рябчики. О чудо-чудное над Днепром! Рыба всплеснулась… Прозвенело, откликнулось вдали, замерло. Древним любовным кличем прозвучал в ночи гортанный лебединый крик. «На мое счастье», – подумал Доброгаст, потянулся. Скорей бы минула ночь. Жизнь сулила впереди много светлого и радостного. Хотелось жить, дышать полною грудью, бороться не под тем намалеванным охрой светилом рабов, что на балке в людской, а под настоящим жгучим красным солнцем…

… Доброгаста разбудил один из тиунов. Он потянул его за рукав и, поклонившись, сказал:

– Изволь, сотский, к конюшне идти. Княжич Ярополк приказал. Велел поспешить, поскольку тебя долго ищут, а кони оседланы.

– Куда? – недоумевая, поднялся Доброгаст.

– Того не знаю, сотский, но сказано, чтоб поспешил.

Доброгаст застегнул кафтан, расчесал волосы. Так и ослепило солнцем. У конюшни его дожидался княжич Ярополк – длинный, прыщеватый юноша, нисколько не похожий на отца. Кони нетерпеливо перебирали ногами, и Ярополк не мог устоять на месте, подпрыгивал, словно бы пританцовывал.

– Скорей! – крикнул он, заметив Доброгаста, и вскочил в седло.